Исповедь разбитого мировоззрения

  Я чувствую, что мне нужно раскрыть свои внутренности, вылить желчь, кровь и лимфу: смерить и оценить объём и соотношение своих внутренних жидкостей. Я должен разобраться в себе, я устал от водоворота мыслей, от вихря страхов, от почвы боли и от пламени дурных чувств.
  Я хочу исповедаться, но за душой у меня нет страшных грехов, кроме убийственного уныния. Так почему исповедь? Потому, что эта исповедь — предсмертная. Я собираюсь умереть нынешний, чтобы дать место мне другому, не донимаемому варварской меланхолией. Я понял, что с пересмотром своих внутренностей мне не вправиться одному — мне нужен читатель…

  Дорогой читатель, ты не бросил мою рукопись сейчас, и я приступаю к своей исповеди перед тобой.

  Мне от рождения были даны глаза, чтобы я смотрел на этот мир, и та система взглядов, что я формирую с помощью разума, обрабатывающего отражение действительности в моём глазу, не просто так называется мировоззрением. Я не жалуюсь на свои глаза. Мне кажется, со временем они становились лишь более зоркими и цепкими. И я не жалуюсь на свой разум, который в минуты отдохновения от меланхолии остаётся чистым и восприимчивым. Но всё же — к моей великой скорби — при наличии хорошо отточенных природой инструментов я не обладаю стойким мировоззрением.
  Порой я чувствую, что моё сознание совершенно разбито, хоть физическое моё здоровье не поколеблено. Мировоззрение — это дом установившихся взглядов в уме. Но я не могу воспользоваться его гостеприимством, мне негде ютиться в ненастье.
  По моей голове, чуть ли не с завидной регулярностью, прокатываются мыслетрясения, которые рушат здание моего мировоззрения, которое я теперь уже не успеваю отстроить к следующему катаклизму. Я собираю все свои силы и упорно укладываю кирпичик за кирпичиком разрушенного здания на прежнее место, не жалея сил на замес качественного строительного раствора. Я укрепляю фундамент, сваливая в его основу самые массивные булыжники. Я дотошно отшлифовываю и водружаю на место свой краеугольный камень… Но приходит новое мыслетрясение и разбивает ни по чём мою кладку.
  У меня опускаются руки, у меня больше нет сил вновь и вновь возводить здание своего мировоззрения, ведь оно скатится кубарем и расшибётся на тысячи кусков, словно камень Сизифа.
  Лишённый крова над головой, лишённый и крепкого основания своих взглядов, я поддаюсь жестоким атакам всех ненастий судьбы. Любое неосторожное замечание в мою сторону, любое неприкрытое мнение, любой критический взгляд способны выбить почву из-под моих ног. И тогда я остаюсь один, без плаща под меланхолическим дождём.
  И порой я бы с радостью согласился пребывать под этим дождём веками, лишь бы не наступала гроза. Но гроза неотступно приходит, быстрее или медленнее. Гроза разрастается в бурю, и моя неприкрытая голова испытывает на себе удары града и холод разъярённого неба, вокруг бьют молнии, а гром не разрывает мои барабанные перепонки, только чтобы я не потерял возможности его слышать. Я был бы рад собственноручно проколоть их. Но в такие времена я теряю всякую способность двигаться, я могу лишь переносить страдания. И это продолжается мучительными часами, днями. В придачу приходит невидимый палач, который просовывает свою руку в мою грудь и с силой сжимает сердце, но опять — так чтобы оно не лопнуло.
  Только сон иногда приходит мне на выручку. Когда я ужасно устал, когда я уже не могу рыдать, он приходит и позволяет мне уснуть. Но на следующий день он меня покидает и всё продолжается.
  Вот так без крова, без защиты, без уверенности я провожу свои дни.
  Но я погрешу против правды, если выставлю всё так, будто постоянно меня окружают одни страдания. Отмучав меня, они неожиданно убираются. Но это плохо походит на отдых, потому что к отдыху прихожу я ни с чем: моё мировоззрение измолочено, а пространство моей мысли пусто.
  Мне остаётся только тупой, непонимающий взгляд. Но также такие моменты приносят и надежду, что страдания прекратятся, но которую я начинаю ненавидеть. Ведь не будь этой надежды, я бы давно очутился на дне реки или в петле.
  В этих бессчётных безрезультатных попытках восстановить или перестроить своё мировоззрение, чтобы оно выдержало очередную осаду, я бесследно утратил когдашнего себя, который не был вынужден страдать. Я также понимаю, что надежда выбраться, спастись беспочвенна. Я могу только умереть. Когда умру теперешний я, освободится место для крепкого, нового меня, который не будет подвержен страданиям и сможет устоять против моих испытаний.
  Да, я хочу предать себя смерти. И ты, читатель, должен меня понять. Я решил тебя не мучать и не задерживать, поэтому дал тебе только намёк на свои страдания, а ты умножь всё это на сотни дней, на года, которые я мучаюсь. Я не стал описывать тебе свой обычный день, который начинается с предвкушения новой боли, источника которой я не знаю, зато она прекрасно знает свою цель. Тем более я не вдавался в подробности своих чувств или мыслей, который роятся в моей голове скопищем печальных призраков, под полной луной превращаясь в клыкастых вурдалаков. Я лишь опишу тебе средство спасения, поскольку именно оно заключает грех.
  Убийство — страшный грех, убийство самого себя — это ещё и грех помутнения разума, это двойной сговор с дьяволом, попытка продать душу, которую уже отдал за просто так.
  Я начну с умерщвления своей физической силы: когда ослабнет моё тело, я возьмусь за умерщвление духа. Я буду раз за разом поднимать в моей памяти каждый эпизод моей жизни, особенно последних лет. Я буду смотреть на события своего прошлого как на чужую жизнь, буду беспристрастно оценивать свой выбор, буду ругать себя за неудачи, буду корить себя за надежду выбраться из порочного круга. Всё это я буду делать так усердно, так часто повторять это, что я уже не буду считать свои воспоминания своими, я буду так сухо и холодно на них смотреть, что они потеряют всякую связь со мной. Я выброшу все взгляды, которые пытался примерить на себя. Я избавлюсь от морального закона, который достался мне от старой жизни. Я уничтожу всё, что было моим раньше: мысли, воспоминания, чувства будут ничейными валяться на свалке старых жизней. И когда моя голова очистится, я буду знать, что старого меня больше не существует. С того момента я начну создавать нового себя, которому хватит силы никогда не подвергнуться худшему из страданий — душевной боли.

  Так я собираюсь поступить, читатель, и мне на самом деле всё равно, что ты скажешь — это останется на свалке.
  Я исповедался.