Вдаль чёрным бисером рассыпанная ночь…
Ссылка на оригинальное изображение
Глава 26
Мы рождаемся в одиночку, в одиночку живём и умираем в одиночку. Только любовь и дружба могут на миг создать иллюзию, что мы не одиноки на свете.
Орсон Уэллс
Время ― невероятно увлекательное путешествие! Тема времени ― чуть ли не самая важная и совершенно неизведанная составляющая нашей жизни. Особенно начинаешь это осознавать, когда из категории математической время перетекает в категорию философскую.
Год жизни. Это много или мало? Для кого как. Для ребёнка, например, ожидание подарков на день рождения кажется нескончаемым, невыносимо долгим периодом, ну а для взрослого, лет так примерно с сорока, годы постепенно, но неумолимо начинают сжиматься, иногда вплоть до мгновений. Как неизлечимый больной проходит пять стадий принятия неизбежного ― отрицание, злость, торг, депрессию, смирение, так и каждый из нас, застигнутый врасплох бегом времени на каком-то отрезке своего жизненного пути, «заболевает» этой неосязаемо гнетущей субстанцией. Вполне ещё бодрый человек, слегка перешагнувший 40-летний рубеж, сначала недоумевает, вопрошая ближних, кажется ли ему, что дней в году становится всё меньше, но при этом морщится на бодрые кивания совсем старшего поколения, уверенного, что «планета сошла с орбиты и несётся в тартарары»: ну не может и не хочет он верить в случившееся, склоняясь, скорее, к своему ошибочному восприятию (отрицание). Затем, вглядевшись чуть более тщательнее в настенный календарь и убедившись, что дней в году по-прежнему столько же, а в сутках всё те же 24 часа, человек начинает гневаться, что столько де планов на жизнь, да и жизни-то толком ещё не было, всё как будто бы черновую тетрадь вёл в надежде переписать все прожитые дни красиво и на чистовик (злость). Поняв, что никакие эмоции не останавливают стремительного бега стрелок, терзаемый сомнениями человек начинает подсчитывать в уме все свои наработки за жизнь: вроде не всё так плохо и много чего успел, да и впереди ещё ого-го сколько времени, можно наверстать упущенное, если, конечно, повезёт придумать хороший план (торг). Самое неприятное ждёт каждого из нас в четвертой стадии, когда время уже даже не бежит ― оно, как породистый рысак, на которого поставили на скачках, несётся, прижав уши, галопом, подгоняемое невидимым наездником к финишной ленточке; да и внутренний «календарь» странным образом скукоживается до первых и последних чисел в месяце, а из дней недели остаются только понедельник да пятница (депрессия). И вот когда всё становится настолько плохо, что и выхода-то не видно, тогда и наступает умиротворение ― принятие неизбежного...
Этот год принёс нашим героям неповторимое и очень разное ― каждому своё…
Вероника Марковна съехала из квартиры к своему теперь уже единственному избраннику в огромный трёхэтажный дом элитного посёлка, где кроме них жили охранники, прислуга и садовник. Дом по периметру охраняли два огромных устрашающего вида пса ― один был похож на дирхаунда, скрещенного, кажется, с самим чертом, второй ― благородный алабай, дедушка которого точно был грешным телком-малолеткой. Жизнь бывшей актрисе академического театра теперь казалась по-настоящему прекрасной. Фортуна, наконец, сжалилась над ней и продемонстрировала себя с лучшей стороны. Удачливый кандидат на руку и сердце Вероники оказался к тому же пылким и нежным любовником, что придало воспрянувшей в своей женственности Веронике второе дыхание и помогло с лёгкостью забыть о бывшем муже с его «подачками». Мысли о дочери первое время вызывали по большей части неприятные ощущения, а это сильно мешало сохранять кожу собственного, всё ещё миловидного лица гладкой, без морщин, поэтому выход из ситуации был единственный и правильный ― девочка уже большая, не пропадёт, печься, собственно, не о чем. И более мысли о дочери не тревожили содержимое головы Вероники Марковны. При этом некогда роскошная квартира в центре столицы получила статус «про́клятого места», с которого начались и продолжались до сего времени все её беды.
Бывшая театральная дива поставила большую жирную точку на всём прошлом, хотя ее новая, ничем не запачканная жизнь с небольшими нюансами парадоксальным образом напоминала бег по кругу. Вероника по утрам долго нежилась на шелковых простынях, высовывая из-под одеяла поочерёдно красивые стройные ноги и любуясь на отточенный рельеф каждой из них. Потом она с трудом отрывалась от созерцания себя в зеркальных полотнах шкафов, наводя утренний марафет. Пила кофе, просматривая прессу, при этом некоторые публикации захватывали настолько, что она «проигрывала» их вслух, как будто находилась на сцене. Со стороны казалось, что «молодая» жена олигарха сошла с ума, разговаривая с невидимым собеседником вслух. Гламурных журналов Вероника не любила ― они казались ей пошлыми, а эти малолетние жеманницы, заполонявшие своими видами все полосы изданий, вызывали смешанные чувства презрения, оскорбления и зависти… Модные магазины и салоны красоты стали её повседневностью, осталось лишь научиться посещать их с видом обреченной усталости…
Зато квартиру, где осталась жить Мона, чаще стали посещать Кирилл Онисимович и Лёнчик. И тому было несколько причин. Во-первых и в-главных, ― дорогой сердцу композитора фамильный рояль, на котором он сочинил множество своих знаменитых произведений. Амалия Викторовна к тому времени родила сына, Антошку, и шуметь на Ленинском проспекте стало проблематично: ребёнку требовался режим, а Кирилл Онисимович, повязанный контрактом с театром, неустанно трудился над мюзиклом, не замечая смены времени суток. Ну а во-вторых, Мона ― дочь всё-таки, каково ей жить одной в пустой квартире? А так хоть они с Лёнчиком будут скрашивать её одиночество.
Вот и сегодня, как в старые добрые времена, Кирилл Онисимович с Лёнчиком в его неизменной толстовке отрабатывали одну из сцен, когда в прихожей зазвонил телефон. Мона заглянула в «залу» и попросила отца снять трубку параллельного телефона. На маэстро тут же обрушился возмущённый голос директора театра:
― Послушайте! Вы что, издеваетесь? Где я вам возьму барона Майгеля с верхним «ля»? Был, насколько я помню, единственный такой, да и тот в английской группе «Юрай хип», да к тому же помер давно!
― Не переживайте, ― в свойственной ему спокойной манере ответил Кирилл Онисимович. ― Я вам сейчас дам адресок такого человека. Записывайте, ― размеренно продолжал он, ― Эрнест Станиславович Паршин, номер телефона…
― Это какой Паршин, ― перебил Кирилла директор, ― тот, который пел ваш романс «Вдаль чёрным бисером»? Вы что, считаете, он возьмёт эту ноту?
― Уверен! ― закончил разговор Кирилл Онисимович и, продиктовав номер телефона, положил трубку.
Ленчик, воспользовавшись внезапно возникшей паузой в обсуждении отдельных сцен мюзикла, подлил в изящную чашку из любимого сервиза Варвары Юрьевны свежезаваренного чая и, шумно прихлёбывая, блаженно прикрыл глаза. Дождавшись окончания разговора, он как будто в продолжение темы спросил:
― А вы знаете, Кирюша, как изначально назвал Булгаков свой роман, тот, первый, который сжёг? ― и, не дожидаясь ответа, тут же сам себе и ответил, ― «Консультант с копытом».
― Да-да, ― рассеянно пробормотал Кирилл Онисимович, пребывая в параллельной вселенной, ― мама мне об этом рассказывала.
― Благодаря Варваре Юрьевне я познакомился с «Мастером» задолго до его публикации в журнале «Москва», где он был до безобразия урезан! Ваша матушка тогда пыталась помочь Елене, жене Михаила Афанасьевича, пристроить роман в какую-нибудь редакцию, но это ей не удалось. Так вот, один экземпляр чудесным образом сохранился у Варвары Юрьевны, поэтому все её знакомые, кто жаждал настоящей литературы, стали его первыми читателями. Честное слово, ― продолжал сам с собой Лёнчик, ― не понимаю, почему сейчас, когда книга великого писателя лежит в любом магазине, появилась целая армада так называемых исследователей творчества Булгакова, утверждающих, что автор описывал именно властьимущих, сатирически выводя их образы на страницах своего произведения. Будто он спал и видел, как покрепче зацепить Сталина и его власть. Да плевать он хотел, простите, на всех этих любимцев народа. Я, вон, сколько их уже пережил, даже не упомню всех! Если рассуждать, как пишут эти доморощенные булгаковеды, то любое произведение можно подогнать под политический демарш! Даже «Анну Каренину». Как говорил кардинал Ришелье «Дайте мне шесть строк, написанных самым достойным человеком, и я найду, за что его повесить».
Лёнчик ещё некоторое время развивал мысль о призвании писателей-классиков в российской и мировой литературе, об истинном их предназначении на земле, о воздействии творчества на умы и сердца людей, и было видно, как дорога ему каждая минута возвращения сюда ― в эту квартиру, в эту «прежнюю» жизнь.
Кирилл Онисимович слушал в полуха, изучая либретто предавшегося размышлениям друга, тактично ожидая окончания чайной церемонии. Наконец, когда чашка Лёнчика опустела, он сказал, показывая пальцем на один из листков из папки поэта:
― Вот здесь, в арии Фриды, вот в этом месте «Платок ― мой вечный приговор…» надо усилить эмоциональную составляющую.
― Где, где? ― Лёнчик быстро отставил чашку и уже заинтересованно всматривался в собственный текст, налету соображая, как можно сделать правку, не нарушая гармонию арии в целом.
Собственно, работа над мюзиклом была практически закончена, в театре уже вовсю шли репетиции их совместного с маэстро труда, тем не менее шлифовка отдельных мест продолжалась, выглаживались последние штрихи текста и музыки.
Для Моны этот год прошёл в тяжёлых раздумьях. Она переставляла и так, и этак события своей недолгой жизни, и терзалась по-настоящему тем, что исправить многое было уже невозможно… Например, вернуть мать. Если не в физическом понимании, чтобы она снова жила здесь, вместе с ней, то хотя бы в тот, как будто кровоточащий, оставшийся ещё живым и чувствительным крохотный уголок сердца. У Моны не получалось забыть её совсем, хотя страшная сцена сбора матерью шмоток, перемежавшегося чертыханиями и проклятиями, расшвыриванием ненужных уже туфлей и нижнего белья, до сих пор стояла перед глазами. Мона, не выдавив из себя ни единой слезы, долго потом наводила порядок, увязывая в узлы ставшее разом ненужным содержимое материнских шкафов. Если мать не смогла оставить о себе никакой другой памяти, то над вещами из её гардероба Мона точно рыдать не собиралась ― пусть отправляется всё туда же, куда долгое время она выносила пустую тару после весёлых ночных посиделок.
Перед глазами чередой проплывали похожие как две капли воды мерзкие потные лица кавалеров матери, букеты цветов, плохая игра в порядочность и благородство, бесконечная пустота в их глазах… Все они были ей глубоко безразличны, но гадливое чувство, что она провалилась в кучу каких-то нечистот, преследовало постоянно. Можно ли от этого когда-нибудь отмыться? Можно ли очистить память от грязи прожитых лет и начать всё сначала?
Прошёл почти год со встречи Моны с Мешковым в выставочном зале Дома художника на Кузнецком. И не было больше ни одной минуты жизни, в которой не присутствовал бы Вадик. Мона понимала, что он влюблён в неё. А она? Что она знает о любви? Ровно столько же… Росли они с Мешковым в разных семьях ― один с алкоголиком, которому было страшно попадаться под горячую руку, другая ― в культурной среде, среди книг и благородных разговоров… Выросли одинаково нелюбимыми… Откуда и как Вадик научился любить, разве этому можно научиться? Вот она ― Мона ― не любит никого. Или любит??? Зря Вадик обожествляет её в своих картинах ― она же не такая, далеко не такая, как он думает. И никогда не была такой. Хотела, но … шансов быть другой ей не оставили.
Мона ломала голову на тему любви и, наконец, труднейшее из решений было принято. Она не будет разрушать семью Мешкова, хотя вышвырнуть Зимину из его жизни труда бы не составило. Она не любит никого и никто ей не нужен. Она постарается забыть Вадика с его картинами и не вспомнит потом о нём никогда и не пожалеет об этом. Она начинает новую жизнь. Без матери. Без Вадика. Без воспоминаний, так терзающих душу.
Телефонный звонок взорвал тишину большой квартиры. Евгения Аркадьевна Елизарова, коллега по работе, единственная, кто оставался верен дружбе с Моной, заговорила быстро-быстро, как будто опасаясь забыть самое главное:
― Моночка, дорогая, помнишь Мишу Скорика, ну того мальчика из Дома художника, ну, моего ученика и друга Вадика Мешкова? Моночка, ― торопилась в затихшую трубку Евгения Аркадьевна, ― он только что позвонил мне и сказал, что Вадик прилетает в Россию на работу по контракту, представляешь, уже в это воскресенье! Моночка, его рейс ― 324, в Шереметьево!
Она долго ждала ответа или хоть какого-нибудь звука в трубке, продувала её и задавала один и тот же телефонный вопрос: Алло?
Мона вросла ногами в пол и не могла шевелиться. В её руках уже давно издавала короткие гудки, как схваченная за горло птица, трубка. «Хорошо, хорошо, хорошо, ― медитировал мозг, ― хорошо, что у меня чугунные ноги, и я не могу оторвать их от пола. Хорошо, что я никуда не сдвинусь с места. Хорошо. Всё так и должно быть»…
Воскресенье. Москва. Шереметьево.
Борт Airbus А330, несмотря на устрашающие размеры, мягко коснулся бетонной полосы и уже быстро сбрасывал скорость. Приятный женский голос из громкоговорителя в это время уже объявлял:
― Внимание встречающим! Совершил посадку самолёт рейсом 324 из Нью-Йорка…
Гул голосов волной прокатился среди встречающих и заполнил собою оставшееся свободное звуковое пространство аэровокзала. Их было немного, в основном ― индивидуальные трансферы с табличками в руках на русском и английском языках. Они суетились в зоне прибытия, желая оказаться самыми услужливыми при встрече дорогих постояльцев фешенебельных отелей. Тут же переминалась с ноги на ногу стайка миловидных девчонок с букетами в руках, встречавших своего кумира-художника. Каждая мечтала позировать ему и стать музой для его полотен.
Мешков, один, с небольшим кейсом в руках чуть ли не первым прошёл турникеты, отделяющие его от встречающих, и тут же был окружён студентками художественного училища. Они протягивали ему цветы и блокноты, чтобы он расписался во всех сразу, просили телефон и сфотографироваться на память, спрашивали о планах и окончательно закружили его в водовороте признаний.
Но внимательный взгляд художника уже безошибочно выделил одинокую фигуру в зале, скромно стоявшую в стороне от других, фигуру той, к которой он стремился столько долгих лет…