За окном надрывается ветер.

За окном надрывается ветер. Ему не пройти – дверь плотно прижал засов. В печурке огонь щёлкнул сухое поленце. По крыше барабанит дождь. Ветер всегда должен надрываться, поленья трещать, а дождь барабанить. И никак иначе. В том заключена древняя, великая тайна вечера, который почти превратился в ночь. Дальше можно не продолжать, потому что каждый вспомнит и про ломоту в теле, и про железную кружку с чем-то горячим, и про мысли, которые бывают, когда смотришь на огонь. Наверное, дело в том, что и крыша, и деревянные стены, и близкая от пола земля, и пламя, заключённое в печке, не видятся нам отчуждёнными, оплаченными по квитку. Ведь этот уют и эта защита были добыты нами, нашими собственными руками, и, как всё личное, они кажутся чем-то неизменным, седым, своим. Рухни вдруг небесный свод, вся его тяжесть всё равно не одолеет этой печки и этого огонька. Так может вначале было не слово? Может, вначале был уголёк? И снова ветер клацает засовом, а по крыше крадётся дождь. Как в последний раз шумят деревья. И ничего уже не хочется. Не хочется, потому что уже всё есть.