Сомнус

– Сколько лет ты не спишь? – она взяла меня за руку, словно хочет убедиться, что живой.

– Я жил еще тогда, когда люди умели спать.

– До взрыва? Значит, ты помнишь какого цвета небо?

– Помню.

– Какого?

– Сложно сказать. Принято было считать его голубым, но голубым я его не видел ни разу. Красным на закате, розовым на рассвете, серым по зиме, почти черным перед грозой, абсолютно черным по ночам, синим в летние солнечные дни, но голубым никогда.

– Смог бы нарисовать?

– Вряд ли, зато могу сказать, что небо было похоже на твои глаза.

– Какого они цвета?

– Как небо. Нам пора идти.

Вера собрала в хвост длинные непослушные волосы и перетянула их резинкой. Беременные последние полтора часа тучи разродились тяжелым ливнем. Вера сложила ладошки лодочкой. Вода убегала сквозь тонкие пальцы. Вера жадно облизывала мокрые ладошки.

– А вода, какого цвета? – спросила она.

– Вода была такого же цвета как сейчас. Это единственное, что не изменилось, – ответил я.

Я нашел ее на ВДНХ, когда прятался от патруля в проржавевшей, но каким-то чудом сохранившейся голове колхозницы. За триста лет от памятника рабочему и колхознице только эта голова, наполовину вросшая в землю и осталась.

Вера лежала в куче вонючего тряпья и тихо постанывала. Сначала я не обращал на нее внимания. Обычная бродяжка, каких сейчас сотни в городе. Мне нужно было только пересидеть ночь и утром снова двинуться в путь. Я рассчитал, что до Сокола мне добираться дня три. Не знаю, откуда взялась уверенность, что от дома, где я когда-то жил, осталось хоть что-нибудь, но по слухам, «сталинские» дома на Соколе, оказались самыми крепкими в Москве, шанс есть.

Я лежал с закрытыми глазами и не слышал, как она подобралась. Очнулся от холода ее пальцев на лице. Я хотел оттолкнуть девчонку, но когда посмотрел в глаза, застыл. Я не мог понять, что с ними не так. Почему не могу отвести взгляд, пока не понял, что у глаз есть цвет. Последний раз что-то цветное само по себе, а тем более живое, я видел до взрыва, когда еще мир не был черно-белым.

Я не встречал никого, кто жил до взрыва. Мало того, что я косвенно в нем виноват, но теперь мне приходится жить в этой реальности, помня о том, какой она была раньше. Сложно примириться с тем, что имеешь, когда есть с чем сравнивать.

До взрыва я жил с женой на Соколе. Таня рисовала картины для души и расписывала стены в квартирах за деньги. Я писал книгу для души и тексты для сайтов за деньги. Так и получилось, что души наши были счастливы, а телам не хватало простых материальных благ.

Когда в конце две тысячи шестнадцатого объявили, что в армии теперь контрактникам будут платить по сто тысяч в месяц, я закинул рукопись подальше и пошел в военкомат.

Мне было тридцать лет. Тот возраст, который в двадцать считаешь смертельным.

Когда мне предложили участие в армейском эксперименте и сказали сумму вознаграждения, я не сомневался. Пять миллионов рублей за пятнадцать дней, как тут отказаться? Да и сам эксперимент казался не сложным. Десять человек в течение пятнадцати дней должны находиться в глухой камере, куда будет подаваться газ, благодаря которому мы не сможем спать.

После первых суток мы зевали, делали ставки, кто дольше продержится, и думали о том, как распорядиться деньгами. На третьи сутки мы уже не разговаривали друг с другом. Кто-то просил выпустить и отказывался от дальнейшего участия, но это было бесполезно.

Я переносил отсутствие сна на удивление легко. Сложнее было не сойти с ума от того, что стало происходить с моими сокамерниками. На пятые сутки люди перестали осознавать, что в камере они не одни. Они не видели друг друга. Все уселись на пол и больше не сходили с места. Единственное, что они делали – это постоянно шептали: «Я не должен спать, если усну, я больше не проснусь». На шестые сутки люди начали рвать волосы и выдирать зубами ногти с корнем, повторяя одну и ту же мантру: «Я не должен спать». К концу десятых суток они уже зубами рвали свою плоть, руками разрывали животы и вытаскивали внутренние органы.

Со мной не происходило ничего. Я уткнулся лбом в стену, закрыл глаза, заткнул пальцами уши, чтобы не видеть и не слышать, что происходит.

Я не мог понять, почему они не умирают от потери крови и от ужасных ран. Наверное, дело было в газе.

На одиннадцатые сутки мне стало все равно. Я спокойно ходил по камере из угла в угол, или прыгал в лужах крови, как в детстве прыгал по лужам во время ливня. Я смотрел на растерзанные тела и не чувствовал ничего. Ни отвращения, ни страха, ни жалости, ни сострадания. Пятнадцатые сутки прошли весело. Я нарисовал кровью на стене мишень для дартса, собрал с пола вырванные моими коллегами глаза и весь день швырял их в мишень.

На шестнадцатые сутки камеру открыли. Как только газ рассеялся, все участники эксперимента погибли от нанесенных себе увечий. Со мной не произошло ничего. Вообще ничего. За исключением того, что спать я больше не хотел.

Еще две недели я пролежал в военном госпитале, подключенный кучей проводов к каким-то датчикам. Через две недели я подписал кипу бумаг о неразглашении. А потом был взрыв.

Мы с Таней стояли на балконе. Взрыв был бесшумным. Ни ударной волны, ни разрушений. Высоко в небе возник ослепительный шар. Несколько секунд он был ярче солнца и пропал. В новостях говорили про метеорит. В интернете писали о высотном ядерном взрыве, почему-то бесшумном. Тысячи версий. От второго пришествия до инопланетян. Но когда прошли третьи сутки после взрыва, а Таня так и не смогла уснуть, я понял, что произошло. Я надеялся, что она, как и я сможет все пережить, но на пятые сутки, Таня откусила половину указательного пальца и написала на стене «я не должна спать». Понимая, что  будет дальше, я взял нож, поцеловал ее и перерезал жене горло.

С тех пор на Соколе я больше не был.

Взрыв изменил состав воздуха. Теперь он был как тот газ в камере. Через двадцать дней воздух стал прежним, а город был усеян растерзанными человеческими телами.

Нас так долго пугали адом, а мы так упорно в него не верили, что ад пришел к живым сам. Несколько месяцев прошло прежде, чем Москва река перестала быть красной от крови. Год прошел, пока я не встретил первого живого человека. Мы посмотрели друг на друга, и разошлись, не поздоровавшись, словно стыдились того, что остались в живых. Несколько лет прошло, прежде чем разложились все трупы, а кости занесло землей.

Выжившие больше не спали и не умирали своей смертью. Люди по-прежнему гибли, но только от рук таких же, как они. Хорошо, когда хоть что-то не меняется.

Цвет исчез через сто лет. Сначала мы думали, что причина в нас, но оказалось, что дело не в глазах. Цветными остались краски. Любые: масляные, акриловые – какие угодно. Новые сделать невозможно, но те, что были до взрыва так и остались цветными. Все остальное, что осталось под солнцем, включая само солнце, стало черно-белым и бесконечными градациями серого. Еще через пятьдесят лет люди отстроили Сомнус. Город в городе, где раньше стояли высотки Москва-Сити, а самым ценным в мире теперь были краски. За один грамм акриловой краски, можно было купить десять лет жизни в Сомнусе, где, благодаря этим краскам, осталась возможность увидеть что-то цветное. Все, что оказалось за пределами Сомнуса, стало полем боя за краски. Еще через пятьдесят лет не осталось никого, кто был рожден до взрыва. А еще через сто уже мало кто задумывался над тем, как было раньше. Только красок уже невозможно достать, а за один грамм акриловой, в Сомнусе можно купить теперь сто лет жизни.

– Почему мир стал черно-белым? – спросила Вера, когда мы дошли до Проспекта мира.

– Не знаю.

– А кто виноват во взрыве?

– Мы виноваты. Люди.

Вера начинала раздражать меня своими вопросами.

– Взрыв устроили люди?

– Да. В нашей стране думали, что у нас есть защита. Провели эксперимент, сделали сыворотку из крови человека, который выжил, но оказалось, что она действует несколько дней. Рванули бомбу. Распылили в атмосфере газ, и получилось, так как получилось.

– А зачем?

– Боялись. В то время вообще все держалось на страхе, – ответил я и добавил. – Пока не стемнело нужно добраться до Белорусской.

– Куда мы идем? – спросила Вера.

– На Сокол. Если кого-то встретим, не открывай глаза. Как ты вообще дожила до такого возраста не в Сомнусе с цветными глазами? Сколько тебе лет?

– Двадцать.

– Выглядишь лет на шестнадцать.

Вера взяла меня за руку. Я снял с плеча автомат, лязгнул затвором и поставил на предохранитель.

За Веру в Сомнусе я смогу поселиться навсегда. Девочка с цветными глазами! Живая, настоящая. Ее судьба мне не кажется завидной, но какое мне до нее дело? Я до сих пор не разобрался, хорошо это или плохо, что вместе с цветом и сном пропали базовые чувства. Любовь, сострадание, радость, печаль. С одной стороны стало легче. Ничего хорошего не происходит, но по этому поводу и не волнуешься, с другой стороны – как будто пропал смысл существования, притом, что жить можешь бесконечно долго. Никогда не думал, что есть разница в том, как выглядит вечность, в которой тебе предстоит быть.

Если получится добраться до Сокола, если от дома, где мы жили с Таней, хоть что-то осталось, есть вероятность, что я найду ее краски. Вместе с глазами Веры и красками Тани я обеспечу себе приемлемую вечность. Я бы выдрал глаза Вере прямо сейчас, если бы был уверен, что они не потеряют цвет. Рисковать не стоит.

К заходу солнца мы добрались до Белорусской. Обожаю ночь. Ночью черно-белый мир воспринимается спокойно. Он такой же, каким был до взрыва. Ночь и раньше не радовала красками, и я это помнил. Вера выбилась из сил. Пришлось сделать привал.

– Расскажи мне, какого цвета было лето? Сейчас же лето, мне так хочется понять, – Вера легла на землю и положила голову мне на колени.

Я не хотел с ней разговаривать. Но когда посмотрел в ее голубые глаза, что-то шевельнулось внутри и мне самому захотелось вспомнить, каким было лето.

– Зеленым, в основном, – ответил я. – Деревья были зелеными, трава, но самым удивительным были цветы. Они могли быть какого угодно цвета. После дождя можно было увидеть радугу. В радуге все цвета были одновременно.

– Правда, что в Сомнусе есть люди, которые умеют спать?

– Такие слухи ходят. В Сомнусе можно смотреть на цветное. Говорят, что через пару лет постоянного смотрения на цвет, сон возвращается.

– Это удивительно.

Вера закрыла глаза.

– Еще говорят, что вместе со сном возвращается любовь и другие чувства, но жизнь сокращается лет до пятидесяти, максимум.

– Ты идешь в Сомнус?

– Да.

– Зачем?

– Спать хочу, – я машинально, не отдавая себе отчета, погладил ее по голове. – Только нужно добраться до Сокола, может, я найду там краски.

– Там есть такие как небо?

– Должны быть.

– Нарисуешь небо?

– С ума сошла?! Кто тратит краски на рисунки?

– А любовь помнишь?

– Сложно сказать.

– Сможешь описать?

– Любовь… Любовь – это когда хочется жить, не смотря на то, что для этого нет никаких причин.

Один я без проблем доберусь до места, но с Верой. С ее голубыми глазами. Любой, кто встретится нам по пути, захочет их заиметь и, я уверен, смерть не будет причиной не нападать на нас.

Словно в подтверждение своих мыслей я увидел, что к нам приближаются двое. Судя по экипировке – охотники за красками.

Я оторвал рукав от куртки и завязал Вере глаза.

– Если, что ты слепая, ясно?! Вера, ты поняла меня?

– Поняла, – ответила Вера.

Я лег на землю и взял охотников на прицел. Эти двое, похоже, еще недавно жили в Сомнусе. Новенькие автоматы, бронежилеты, каски – все с иголочки. У одного за спиной пулемет. С моими пятью патронами в магазине, шансов остаться живым в бою никаких. Если подпустить их, высока вероятность, что они увидят ее глаза. Тогда мне точно конец. Все же стоит рискнуть и вырезать Вере глаза. Может, они не потеряют цвета, а спрятать их гораздо проще, чем всю ее целиком. Я достал нож, сбил Веру с ног, встал коленом на грудь, чтобы не вырывалась, и снял повязку с ее глаз.

Одного ее взгляда хватило, чтобы я вспомнил, что такое жалость. Она кольнула в солнечном сплетении и застряла в горле холодным комком. Вера посмотрела на нож, на меня, снова на нож.

– Не надо, – прошептала она.

– Вставай, бежим.

Как только мы рванули, я увидел опережающие нас следы трассирующих пуль.

– Беги, – крикнул я Вере. – Беги не останавливайся!

Я лег на землю, сделал три глубоких вздоха, прицелился и задержал дыхание. Нужно попасть хотя бы в одного. Я выстрелил в ближайшего ко мне охотника. Пуля просвистела мимо. Я переключил огонь с одиночного на автоматический и полоснул короткой очередью. Один упал. Второй лег на землю. Я вскочил на ноги и снова побежал, что было сил.

Когда я догнал Веру, охотники потеряли нас из виду.

– Ты цела? – спросил я.

– Да, только устала очень.

– Еще бы.

– Ты хотел вырезать мне глаза?

– Прости.

– Почему остановился?

– Я не знаю. Я что-то почувствовал.

– Что это за чувство? Расскажи.

Она провела рукой мне по лицу.

– Посмотри мне в глаза.

Я сделал, как она сказала. Колени задрожали. Я рухнул на землю и сначала не мог понять, что со мной происходит, но когда начал захлебываться собственными соплями понял, что рыдаю. Я вертелся на земле, орал, молотил руками и ногами и плакал. Плакал и смеялся от радости, что снова могу плакать. Снова рыдал от того, что только что смог испытать радость. Радость тут же сменялась печалью. Страх сменялся надеждой. Надежда сменялась отчаяньем. Мозг не справлялся. Сердце колотилось со скоростью автоматной очереди. Я думал, что сойду с ума, но разум справился. Слезы еще текли, но я уже спокойно лежал на земле.

– Что с тобой? – Вера наклонилась надо мной.

– Какая же ты красивая.

– Красивая? Ты можешь различать красоту?

– Кажется, теперь могу.

Я поднялся на ноги.

– Нужно переждать ночь и двигаться дальше. Учитывая, сколько мы с тобой пробежали, думаю, завтра к вечеру будем на месте.

Мы спрятались среди руин бывшего здания вокзала. Я снял куртку, расстелил на земле. Вера положила голову мне на плечо.

– Расскажи мне про красоту, – сказала она и закрыла глаза.

– Сложно описать саму красоту. Но можно попробовать рассказать о ее причинах. Раньше было много причин для красоты. Ее можно было увидеть в случайном взгляде прохожего, в отражении звездного неба в дождевой луже, даже в смерти можно было разглядеть красоту.

– Что в ней красивого?

– Например, лицо человека в первые секунды после смерти от долгой и мучительной болезни. Красота покоя. А вот в рождении новой жизни я ни разу не смог разглядеть красоты. Там все красиво только для тех, кто причина рождения жизни. Еще женщины. Женщины всегда были основной причиной красоты.

– Я знаю, что долго не протяну одна, но в Сомнус я не хочу. Ты же не отведешь меня туда?

– Не знаю. Я вообще теперь ничего не знаю.

– Ты сказал, что я красивая, значит, я тоже причина красоты?

– Тихо! – я закрыл Вере рот рукой.

Я услышал шипение рации снаружи и голоса людей:

– Сколько их?

– Двое. Один вооружен.

Я машинально схватил бесполезный без патронов автомат.

– Тихо, ни звука, – сказал я Вере. – Выбираемся отсюда.

Мы выбрались наружу и спрятались за большим валуном. Пятеро охотников рыскали среди руин, разгоняя тени фонарями на автоматах. Понемногу, короткими перебежками, ползком по земле, мы с Верой отошли на безопасное расстояние.

– Почему они нас преследуют? – спросила Вера.

– Потому что мы бежим.

Мы шли всю оставшуюся ночь и половину следующего дня. Дом, где мы жили с Таней, действительно сохранился, хоть и врос в землю до восьмого этажа. Я без труда нашел нашу квартиру и краски. Четыре полных тюбика: синяя, красная, зеленая и белая. Этого хватит на тысячи лет в Сомнусе. Возможно, я сейчас стал самым богатым человеком в мире вне Сомнуса.

– Пойдем, – сказал я Вере. – Сюда могут прийти.

– Скажи, почему за триста лет краски не окаменели? – спросила Вера.

– Не знаю.

Я открыл тюбик с синей краской, капнул немного на руку, затем белой. Смешал их пальцем. Получился голубой.

– Смотри, вот такого цвета у тебя глаза, – я протянул Руку Вере.

– Это так красиво.

– Еще бы. Пойдем, нужно найти белую стену, я знаю, что мы сделаем с красками.

Я никогда не умел рисовать, но сейчас был уверен, что у меня получится.

Я смешивал краски на ладони и рисовал, как мог. Я боялся не угадать с цветом неба, поэтому нарисовал рассвет. Если бы это увидела Таня, она долго бы смеялась надо мной, но сейчас у меня нет конкурентов среди художников, и чтобы я не нарисовал, Вере понравится, я уверен. Рассвет получился тревожным, но почти как настоящий. Я закончил, когда все четыре тюбика закончились. Я выдавил из тюбика с зеленой краской последнюю каплю на палец и мазанул Веру по носу. Я всегда так делал, когда рисовала Таня.

Мы сели напротив разукрашенной стены.

– Такое было небо? – спросила Вера.

– На рассвете.

– Красиво.

– Красиво.

Я зевнул так широко, что чуть не вывихнул челюсть с непривычки. Вера своего зевка испугалась.

– Что со мной? Почему рот открывается сам, против моей воли?

– Это ты спать хочешь, Вера. И я тоже…

Я проснулся от крика.

– Смотри, иди сюда, скорее, скорее!

– Да что там такое?

– Рассвет, смотри, рассвет!

Вера смотрела на небо и плакала. Та часть неба, где показались первые лучи солнца, кричала розовым и голубым. Солнце вставало мучительно медленно, словно ему стоило вселенских усилий разогнать серую пелену. Все на что попадали солнечные лучи, становилось цветным.

– Цвет, как же это красиво, – крикнула Вера и тут же упала подкошенная выстрелом.

Я подхватил ее на руки, но кто-то саданул меня прикладом автомата по затылку и сбил с ног.

Один из охотников держал в руках пустые тюбики с красками. Другой подошел к Вере, достал нож и двумя точными движениями вырезал ей глаза. Охотник убрал глаза в карман и воткнул нож Вере в живот.

– Нет! Зачем? – крикнул я. – Посмотрите на небо! – и тут же получил еще один удар.

Когда я пришел в сознание, Вера была еще жива.

– Только не умирай, – я сделал повязку из футболки и перевязал ей глаза.

– У меня сейчас цветная кровь? – спросила она?

– Да, алая.

– А небо синее?

– Голубое.

– Красиво? – спросила она.

– Очень красиво, – ответил я.

– Значит, я теперь причина красоты? – спросила Вера и больше не издала ни звука.

Подписывайтесь!