Моя история как экопоселенца. Глава 4. Школа.

4. Школа.

Школа для меня с самого начала и вплоть до 10-го класса была одним большим недоразумением.

Я так и не понял, для чего это всё было нужно. Потому что, если говорить о получении знаний, то я получал их самостоятельно и в других местах. Если говорить о приобретении навыка дать сдачу в ответ на насилие и издевательства, то 10 лет – это для этого много, и из своих 6 лет реального посещения школы, первые 4 я терпел не потому, что физически не мог, не умел или слишком сильно боялся ударить в ответ, но, главным образом, потому, что мне неправильно объяснили правила игры. Я очень сильно, долго и отчаянно верил родителям и учителям, которые всё время повторяли, что «драться – это нехорошо», что «насилие – это плохо» (что казалось очень похожим на правду). Когда же в 10-м классе мой ум таки просёк, как работают реальные социальные законы, то для наведения порядка в отношениях со своими хулиганами мне хватило нескольких месяцев. Если говорить об «общении», «социализации» и «умению жить в обществе», то вплоть до 10-го класса никакого общества у меня в школе не было. Там было просто стадо запуганных овец, которые изо всех сил маскировали страх как-либо проявить себя тем, что пытались «сидеть смирно и быть как все» или же запугать остальных, что называется, in advance, для подстраховки. С таким же успехом можно было бы «социализироваться» с «обществе» механических роботов с программой из 3-5 кнопок.

В общем, в основном, время, проведённое в школе, было для меня потерянным временем, потому что, даже если передо мной там возникали какие-то потенциально интересные вызовы, я их не видел, т.к. был ребёнком, понимавшим только САМЫЙ ПРЯМОЙ ТЕКСТ. Те задачи и правила, которые перед походом в школу взрослые мне объяснили («1. Хорошо учиться; 2. Хорошо себя вести, не драться и не хулиганить»), я выполнял на 5+, и когда в ответ на 100%-выполнение своей части обязательств, в ответ от второй стороны я получил какую-то неадекватную хрень, я просто развернулся, пришёл домой и сказал маме, что там какая-то разводка, и я в это играть не буду.

Впрочем, наверно, лучше обо всём по порядку.

Как я уже рассказал, читать, писать и считать я научился примерно к 5 годам. Правда, писал я печатными буквами, поскольку именно так видел буквы в книгах. Но когда в первом классе мне сказали, что нужно переучиться, и письменными быстрее и удобнее, я сделал это без проблем.

Наверно, подобно Карлосу Кастанеде, я относился к людям, «родившимся с блокнотом в руках», и едва я научился держать в руках ручку и выводить каракули на бумаге, тетради и ручки стали моим основным предметом потребления, а исписанные и изрисованные тома – основным продуктом, который я производил. И, пожалуй, тетрадок, исписанных и изрисованных историями «про котов», а также разного рода трудами по истории, географии, этнографии и языкам Венции, Павлии, Драконии и Киновии за время школы было произведено больше, чем тетрадок с упражнениями по математике, русскому языку, физике и химии.

Мама решила «не терять время» и, дабы я «быстрее со всем этим начал и закончил», отдала меня в школу в 6 лет.

В первом классе я просидел примерно полгода. Научился писать письменными буквами, быстро прочитал все учебники, после чего развлечение закончилось, и я сказал маме, что я умираю от скуки, и «делать там больше нечего». Мама пришла мне на помощь и договорилась о моём переводе во 2-й класс, где училась моя старшая сестра. То есть четвёртую четверть я проучился уже во 2-м классе и тоже довольно быстро освоился с тем, что касалось, собственно, учебной программы. Закончил год в основном с пятёрками и четвёрками.

Но вот с коллективом нового класса у меня как-то сразу не сложилось. Было ощущение, что я не догоняю, чего-то очень простого, важного и очевидного, что понимают и принимают все остальные, но о чём почему-то не было принято прямо говорить – может быть, потому что «это нужно и так понимать». Я играл по правилам взрослых, и мне как-то даже не приходило в голову, что у других детей могут быть здесь какие-то свои правила. Взрослые мне сказали «учиться» - я и учился. Взрослые мне сказали «вести себя хорошо» - я так и делал. Пообщаться в моём новом классе о чём-то интересном было не с кем – я особо и не общался. Подколы, хвастовство, драки и прочая подобная ерунда меня не интересовали – я их и сторонился. Но народ этого как-то не понял, и меня начали преследовать и бить. И когда в начале 3-го класса это приняло какие-то особенно неприятные формы, я пришёл домой и сказал маме, что больше ходить в школу не хочу.

Так вышло, что по времени это совпало с подобным же драматическим эпизодом у моей сестры Люси, но только Люся конфликтовала не с одноклассниками (которым могла легко надавать под первое число так, что мало бы не показалось), а с учителями. Во время попытки какой-то учительницы выставить её перед классом и публично отчитать за какой-то проступок, Люся психанула, при всех торжественно разорвала свою школьную тетрадку и сказала, что «раз так», то она больше сюда не придёт. После этого она то ли выбежала из класса, то ли даже выпрыгнула в открытое окно первого этажа и убежала домой.

Мама у нас сама была педагогом, причём педагогом идейным, воспитанным на Макаренко и прочих классиках, поэтому она не долго думая пошла в школу разбираться с учителями и заодно вообще с тем, как протекает образовательный процесс и соответствует ли он госстандартам в области охраны здоровья и защиты прав ребёнка. Пообщавшись же с учителями и директором, она пришла к выводу, что какого-либо адекватного понимания с их стороны она не добьётся (позиция учителей в основном сводилась к «ну, ничего особенного, у всех в школе бывают проблемы, мы терпели – и они как-нибудь перетерпят»), и написала заявление о переводе нас на домашнее обучение.

Это было в 1988 году.

На тот момент для посёлка это был случай уникальный. Никто или почти никто из родителей до этого на такую «дерзость» не решался. Поэтому никто и не верил, что из этого выйдет что-то серьёзное. Директор подписала заявление, полагая, что через несколько месяцев мама сама взвоет и придёт на поклон просить взять детей обратно (и вот тогда можно будет уже над ней вволю поглумиться). Пока же учителя в школе пребывали, скорее, в возбуждении спортивного азарта: «Ну, давай, давай! Покажи, как ты можешь быть лучшим педагогом! Посмотрим-посмотрим…»

Впрочем, надо сказать, что откровенно никто нам зла не желал. Скорее, люди просто были шокированы необычностью ситуации и не верили просто потому, что до этого ни с чем подобным не встречались.

Между тем, задача, стоявшая перед мамой, не была особенно сложной. Если Люсю ещё нужно было как-то подпинывать, чтобы она не забывала проходить в день очередной параграф из учебника, то я почти все учебники читал вперед графика. Особенно те, которые (как, в частности, история и география) были мне реально интересны. В 3-м классе я уже читал учебник по истории для 5-го класса, а в 5-м классе – прочитал «Историю Древнего Мира» (6-й кл.) и «Историю Средних Веков» (7-й кл.). Математику и физику я не так форсировал, но тоже знал и понимал хорошо. В общем, ни с «точными», ни с «гуманитарными» предметами у меня проблем не было, и все зачёты и контрольные я сдавал на «отлично» или «хорошо».

Проблема была только с двумя предметами – трудами и физкультурой. По обоим этим предметам было не сразу понятно, как организовать их дома. Однако постепенно мы нашли выход. На труды я просто приносил разные поделки, которые выполнял дома, – кораблики, самолётики, пластилиновые цветы и т.п. - и получал оценки в журнал. По физкультуре же нужно было «сдавать нормативы», и вот это для меня довольно долго (пожалуй, до 10-го класса) оставалось проблемой. По большинству «нормативов» (за исключением бега на длинные дистанции, по которому меня даже как-то выставляли на какие-то местечковые соревнования от класса или школы) я едва-едва догонял до «троечки».

Период, когда мы находились на домашнем обучении, дал мне ту свободу, которая мне была необходима для моего творчества и бесконечных игр в «Венцию и Павлию». Именно в этот промежуток времени, 1989-1992, сформировались все основные постулаты и инфраструктура нашей Игры; именно в этот период были написаны или начаты основные труды по истории и культуре наших королевств и республик.

При этом, надо заметить, что от «нехватки общения» я в этот период не страдал. У меня был брат, с которым мы играли, было два основных друга – Женька и Димка, - и, в конце концов, было много интересных книг. Где-то в это же время я записался в библиотеку, и дальше у меня были периоды, когда я днями и ночами просиживал за какими-нибудь «Волшебниками Изумрудного Города», «Всадниками без головы», «Спартаками» или «Одиссеями капитана Блада». Для меня тогда всё это было бесконечно интереснее школы, игр во дворе и общения со сверстниками.

Книги расширяли горизонты, они рассказывали о героях. Сверстники же во дворе или в школе не были героями – они по уши сидели в каких-то мелких местечковых заботах и междоусобных склоках, и пределом их героизма было бросить чей-нибудь портфель в лужу, положить кнопку на стул учительнице или обозвать одноклассника парой новоосвоенных матерных слов.

Кстати, о матерных словах и героизме. Это уже гораздо более поздняя история, из 9-го класса, но она весьма любопытна. Практически все пацаны из класса, в котором учился, научились «нецензурно выражаться» раньше меня. Но при этом (и я не сразу это заметил) матерились они только между собой, не на виду у взрослых. Как только взрослые оказывались рядом, очень многие раздолбаи-хулиганы начинали изображать из себя пай-мальчиков, и их речь становилась вполне «политкорректной». Моё же странное отличие от одноклассников заключалось в том, что я гораздо лучше находил общий язык со взрослыми, чем с детьми, и боялся некоторых детей, но почти не боялся взрослых. И вот, характерно, что когда я чуть ли не первый раз в жизни выругался матом, это произошло не где-нибудь, а прямо на уроке. В адрес какого-то соседа по парте (кажется, сзади), который делал какие-то гадости, мешая мне сосредоточиться на занятиях. И только в момент, когда меня уже выгнали из класса, я вдруг осознал грандиозный парадокс происходящего:

Меня выгнали за моё желание учиться.

Я сматерился в первый раз, но я сделал это открыто и считая свою реакцию обоснованной, и именно поэтому попал под удар. Тогда как мои одноклассники матерились постоянно, но они хорошо знали, где можно позволить себе это делать, а где – нет.

Тогда я впервые подумал о том, что весь показной хулиганский «героизм», которым пацаны так любили понтоваться друг перед другом, в действительности стоил очень немногого, потому что он почти всегда проявлялся либо тайком или перед более слабыми.

На домашнем обучении я пробыл три года – с 3-го по 6-й класс (Люся – гораздо меньше). В 7-м классе я решил вновь пойти в школу, потому что там сформировали новый класс из «лучших учеников», и у меня вроде как появился шанс попасть в более интеллигентную среду. Поскольку в этом «7д» классе не предполагалось группы немецкого языка, а были только французский и английский, то мы с Люсей решили переучиться с немецкого на английский, и за лето с папиной помощью прошли программу по английскому за предыдущие два класса (что лишний раз подтвердило, что для школьного обучения весьма характерно рассусоливать на несколько лет вещи, которые, в принципе, можно освоить в разы быстрее).

«7д» оказался мучением ещё покруче 2-го и 3-го. Там меня гнобили весьма жёстко, причём теперь уже не только мальчики, но и некоторые из девочек. Били, говорили язвительные слова, отбирали вещи и т.п. Как-то раз, на физкультуре меня пытались «морально унизить», резко дёрнув сзади за штаны и спустив их. Всё это тогда было для меня тогда очень мучительно.

Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что главная трагедия всего этого была не в том, что меня окружало достаточно большое количество мелких тиранов, а в том, что у меня в руках была неверная технология для работы с этими тиранами и теми негативными эмоциями, которые всплывали в связи с их проделками. Сейчас ситуация со спусканием штанов кажется смешной: есть десятки способов использовать подобную ситуацию для того, чтобы осрамлённым почувствовал себя сам хулиган («Ребята, ребята, глядите, Семёнов - гомик!!! Он ко мне в штаны залез!!!»). Но, выражаясь языком Кастанеды, моё чувство собственной важности на тот момент было таково, что унизить меня было легко. Я пришёл в эту жизнь с настолько твёрдой уверенностью, что мир должен быть справедлив ко мне, что любая «несправедливость» полностью парализовывала моё сознание («КАК ТАКОЕ МОЖЕТ БЫТЬ???»), и вызывала картинное «ну, я тогда так не играю!», желание убежать и притвориться мёртвым. И, наверно, со стороны это смотрелось так, что этих мелких тиранов очень забавляло. И они всё гадали, хватит ли мне когда-нибудь смелости признать ту реальность, которую я вижу перед собой, и прекратить сбегать из игры.

Я же до последнего изнеможения был уверен, что моя подлинная задача как христианина во всех этих суровых испытаниях состоит в том, чтобы «научиться терпеть», «научиться прощать» и «научиться подставлять вторую щёку». Я считал своей победой, если мне удавалось в ответ на побои сохранить какое-то самообладание и вместо обиды, озлобленности и проклятий начать молиться за обидчика. Это редко получалось, но, когда получалось, я ощущал такую радость, что обида действительно рассеивалась.

Кульминация всей этой истории с преследованиями и издевательствами пришлась на 9-й класс, когда за мной косяками ходили хулиганы не только из своего класса, но и совершенно не знавшая меня шпана из 6-ых, 7-ых и 8-ых классов, которая просто как-то по своему сарафанному радио «получила информацию», что я – интересный объект для тренировки чувства собственной важности. Поэтому были даже ситуации, когда кто-нибудь из тех, кто уже знал меня, просто «приводил друга», показывал на меня пальцем, и этот «друг» с размаху бил мне кулаком в нос без всякого предупреждения и разговора. После чего я в абсолютном шоке и недоумении от произошедшего вытирал кровь с лица, а они пинали мой портфель и, весело хихикая, удалялись восвояси.

Отчаянно цепляясь за свой «долг христианина», я в процессе всего этого провёл один весьма любопытный эксперимент. Выбрав одного из хулиганов, издевательства которого были мне особенно неприятны, я решил попробовать «вести себя с ним так, как будто он мой друг». Увидев его, я вместо того, чтобы пытаться убежать, стал первым подходить с открытой улыбкой и здороваться, спрашивал, как дела, и при этом изо всех сил следил за тем, чтобы моё желание ему добра было искренним.

Интересно, что на какое-то время это сработало. Чувак, видимо был в таком удивлении от странности моего поведения, что как-то невольно принял эту игру. И тоже стал в ответ здороваться, заговаривать со мной, и его отношение стало ощущаться, пусть и по-прежнему насмешливым, но всё же более миролюбивым, чем раньше. Однако этот результат оказался нестабильным: поиграв со мной какое-то время в толерантность и благожелательность, он снова перешёл в контратаку.

Но тут уже кое-какие обстоятельства существенно изменились.

В моей истории лето между 9-м и 10-м классами стало своего рода рубежом. У меня началось взросление.

Именно в этот период отношения между моими родителями достаточно уверенно взяли курс на развод, и отец стал появляться дома так редко, что делать мужскую работу в доме стало некому. И я в какой-то момент принял достаточно осознанное решение встать на мамину сторону, отставить в сторону «лень» и «капризы» и оказать ей, оставшейся без мужа с четырьмя детьми, максимальную поддержку, на какую я был способен.

А поддерживать было в чём. Даже если не считать визиты отца и сопутствовавшие им ночные «разборки» на кухне между ним и мамой (помню, что мне было очень волнительно и страшно, когда я в первый раз, во время такой «разборки», открыто сказал отцу, что я не поддерживаю то, что он делает, и прошу его прекратить), были краны на кухне, которые текли; был вечный бардак в квартире, с которым нужно было что-то делать; были буйные соседи по лестничной площадке, один из которых как-то по пьяне стал ломиться к нам в квартиру, сломал замок и выбил дверь.

И вот, этим летом 1994 года мы с мамой начали делать ремонт в кухне, и я впервые белил потолок. Я нашёл в учебнике по «трудам» (который до этого считал бесполезной макулатурой) инструкцию с картинками про устройство водопроводного крана, понял, что всё дело в прокладках и резьбе на кран-буксах, которая стачивается, и довольно быстро стал спецом по ремонту кранов. После эпизода с пьяным соседом мне пришлось разобраться, как отремонтировать замок на двери, а также разобраться и навести порядок на полках с папиным инструментом…

А ещё тем же летом на «практике» в школе, когда мы красили школьный спортзал, я познакомился с Алей. И, пожалуй, это была первая история с девочкой в моей жизни, когда я ощутил, что женское присутствие стимулирует меня проявлять себя с лучшей стороны, «быть мужчиной».

И вот, в 10-й класс, с уже совсем новым коллективом, собранным из «тех, кто выжил» (из четырёх девятых было составлено лишь два десятых), я пришёл уже не совсем мальчиком. И когда, в первый же или во второй месяц тот самый хулиган по кличке «Люся-губа», с которым я пытался играть в непротивление злу насилием, встретил меня и предложил «пойти в пристрой» (самое уединённое место в школе с кучей извилистых коридоров, куда обычно ходили драться, играть в азартные игры, целоваться/тискаться с девочками или принимать «вещества»), произошло нечто неожиданное.

Я пошёл с ним и первые несколько минут внимательно слушал его подколы и более-менее спокойно отвечал на его глупые вопросы. Но когда стало ясно, что его цель – именно в причинении мне мучений, что он пытается изобрести какой-нибудь способ наиболее «позорного» издевательства надо мной, который был бы «круче» того, что пробовалось до этого, и в беседе прозвучало то ли «отсоси у меня», то ли что-то из этого же категориального ряда, я как-то вдруг и разом ощутил, что с меня достаточно.

Я заорал, схватил какой-то первый попавшийся под руку твёрдый предмет (не помню, что это было, может быть, всего лишь пенал с ручками) и бросился на него, как дикий зверь, готовый прогрызть врагу глотку или погибнуть.

Чувак офигел. Он совершенно не ожидал подобного поворота событий. Он отпрянул от меня и бросился наутёк. Я бежал за ним, размахивая этим твёрдым предметом, по всему пристрою, а затем ещё половину первого этажа школы. Здесь я успокоился, прокричал ему вдогонку ещё пару нелестных слов и пошёл обратно в пристрой собрать свои вещи.

Я был в шоке оттого, насколько всё это оказалось легко. Я был в шоке оттого, насколько трусливым оказался этот хулиган. Он не нанёс мне ни одного удара. Он даже не попытался защититься или перейти в контратаку. Он сбежал, как испуганный кролик.

В тот день, по дороге домой, я ощущал себя просветлённым. Мне было так хорошо, что тело, казалось, парило над землёй. Я был счастлив и ощущал бесконечную любовь. И на фоне этого счастья и этой любви я думал:

«Мама оказалась неправа. Насилие – это НЕ плохо. Насилие НЕ уничтожает любовь. Напротив: я применил насилие – и это привело к такому счастью и такой любви, которых у меня не было, пока я пытался терпеть и вести себя как христианин.»

Наверно, это было моё самое главное озарение за всё время моей школьной жизни.

Дальше всё оказалось достаточно просто. Как только у меня в голове появилась более эффективная стратегия, всё остальное оказалось делом времени.

Люся-губа предпринял попытку отыграться, но в этот раз ему совершенно не повезло с боевой позицией. Мы встретились на лестничной площадке между вторым и третьим этажами, посреди оживлённого людского потока. Наверно, он мог бы отложить разборки на более удобное время и место, но, видимо, ощущал, что, «чтобы не потерять лицо», он должен действовать сразу, пока я ещё не «закрепился на новых рубежах» и «сохранил какой-то страх».

Он сказал мне что-то типа «пойдём, поговорим». Я ответил что-то типа «да пошёл ты в жопу!» Он попытался меня тронуть. Но не учёл два важных обстоятельства:

1. я стоял на лестнице на пару ступенек выше его;
2. сверху нас видел мой одноклассник и лучший школьный приятель Олег, перед которым я никак не мог «ударить в грязь лицом».

В итоге я просто один раз пнул его ногой, и он укатился вниз, а Олег сверху весело подбодрил меня:

-- Так их, Митяй! Давай! Не хрен к человеку лезть!

Естественно, что в таких условиях повторять нападение для моего противника было уже слишком невыгодно.

После этого никаких наездов на меня с его стороны больше не было.

С остальной шпаной ситуация оказалась очень похожей. Всё это оказались, по большому счёту, мелкие и трусливые шакалы, которые были способны только на то, чтобы издеваться над беззащитными. Даже если они действовали группой по 4-5 человек, это совершенно не было ни командой, ни реальной силой. Достаточно было с криком и живописной яростью пнуть, схватить за волосы или укусить одного из них – и вся шайка тут же бросалась врассыпную.

Я даже не припоминаю, чтобы мне особенно потребовались кулаки. Злобы на лице, крика и хорошего пенделя ботинком по жопе, по ноге или в пах обычно оказывалось достаточно.

Что же касается по-настоящему сильных мира сего, то у них ко мне, к моему удивлению, никаких претензий не оказалось.

В 11-м классе я чувствовал себя свободным, достаточно уважаемым и, в принципе, на равных с остальными. У меня по-прежнему не было в классе близких друзей, но было несколько хороших приятелей и несколько более сильных и опытных покровителей, получавших удовольствие от заботы обо мне и «приобщения меня к взрослому миру». И появилось две или три девочки, которые явно мне симпатизировали.

Но при этом я продолжал быть «не таким, как все». Вместо пива, сигарет, дискотек, тусовок и девочек я по-прежнему увлекался странными вещами. На уроках я писал «Историю Драконии» и свой первый роман о любви, рисовал свои первые картины в сюрреалистическом жанре, а после уроков шёл к папе на работу, где изучал языки программирования и писал на QBasic’е свои первые игры и текстовые редакторы.

И при этом до самого последнего момента не загадывал, куда я пойду дальше.

Продолжение следует...