Квинтэссенция осени
«Я смотрю на тополь, растущий за моим окном. В последних жалких потугах он пытается воспротивиться осени, зная наперёд, что непременно проиграет эту битву. Часть его листьев предательски пожелтела, другая часть — уже опала, превратившись в глупые воспоминания о том, что когда-то эти листья были живыми.
— Привет, тополёк, — говорю я, открывая окно. — Ну, кто первый проиграет — ты или я? Кто первый окончательно сбросит свою листву, покрывшись тонкой невидимой паутинкой очередного осеннего разочарования?
Тополь ничего не отвечает мне, лишь только стучит уже почти голой веткой по стеклу окна, приводя в движение оставшиеся одинокие листья. Они кружатся в своём последнем танце, словно балерины, грациозно опускаясь на холодную землю, на которой вынуждены теперь лежать и смотреть в лицо хмурому небу».
Вот так как-то на днях я начала своё осеннее эссе, но что-то, по всей видимости, пошло не так. Виной всему, я думаю, ноябрь, потому что осеннее эссе стремительно и резко перешло в одно сплошное беспросветное уныние. Причём беспросветное настолько, что мои глаза, привыкшие к тексту, полному тоски и грусти, не выдержали натиска мрачности собственноручно написанных букв. Я поняла, что сейчас не самое подходящее время года для прорабатывания навыка художественного описания природы.
О чём же тогда написать? Да и есть ли смысл вообще писать, когда всё самое лучшее, на что ты способен, уже давно тобой написано... в собственной голове? Разве можно переплюнуть свою собственную головушку, в которой всё написанное так хорошо разложено по полочкам в самом строжайшем порядке? Там нет ни одной помарки, грамматической и орфографической ошибки, стилистической неточности, лишней запятой и пропущенного двоеточия. Там всё идеально. А разве может мечтать о чём-нибудь другом дотошный перфекционист, как не об идеальности всего, что его окружает? И мира в том числе (от слов «идеальный мир» он долго и истерически смеялся, до колик в животе, и лишь одинокая слеза, скатившаяся по щеке, выдавала его надломленное внутреннее состояние). Идеальный мир — и наше дружное саркастичное «ха-ха».
И тут можно было бы уже остановиться. Однако внутренний творческий порыв, заставляющий высказаться; жгучая до чесотки потребность придать своей мысли определённую форму, подарить ей право на жизнь не дают покоя. И это значит, что не всё потеряно. Во всяком случае, на данный момент, который очень быстро может безвозвратно пройти, ведь осень — самая коварная и непредсказуемая пора года. В одно прекрасное осеннее утро просыпается, к примеру, какой-нибудь Ч. и понимает, что ему совершенно нечего сказать этому миру (тому самому — «идеальному»), потому что чёртова осень привела к атрофии мыслей, чувств и желаний, доведя его до амёбоподобного состояния. С Ч. происходит практически та же трансформация, что и с Грегором Замзой: один проснулся страшным насекомым; второй же проснулся амёбой, взирающей пустым и безразличным взглядом на всё происходящее вокруг.
И всё-таки вернёмся к одной из самых главных частей тела человека — к его голове. Давайте возьмём голову, например, всё того же Ч. и самым бессовестным образом в ней «пороемся». Вот на этой полочке у него уютно расположились многочисленные эссе, зарисовки, наброски, обрывки фраз, отдельные предложения, которые пока что не нашли себе применения, но в недалёком будущем обязательно его найдут; а вот на этой полочке, с гордо поднятыми листами, лежат небольшие рассказики — уже оконченные, не раз им мысленно написанные и многократно отредактированные, прозаические миниатюры и даже драмы; а вот здесь, на самой широкой полке, отдыхают аналитические тексты на животрепещущие социальные темы — очень важные для общества и мира в целом. Какие там происходят интеллигентные (прям до тошноты) дебаты, вы бы только знали! Но садится наш Ч. за лист бумаги, монитор компьютера/планшета/ноутбука и понимает— нет, лучше того, как написано в его голове, ему уже ни написать, ни создать, ни придумать. И конечный результат непременно будет сравниваться с тем надуманно-придуманным оригиналом, зависшем где-то в очередном мыслительном потоке.
«Это ноябрьский заговор головы против пальцев рук — никак иначе», — с полной уверенностью думает Ч. — Голова противится природе, не поддаётся воле человека и посылает совершенно неверные смысловые импульсы рукам: мысли, выстроенные в стройном порядке, оставляет себе, пряча их в самые дальние, недосягаемые ячейки, а корявые мысли беспорядочным потоком посылает пальцам рук, чтобы те, бедолаги, изощрялись, путаясь в буквах и словах, и лепили из них что-то существенное и осмысленное». Не будем переубеждать нашего Ч. — его, кажется, уже настиг ноябрь. Ч. так и не понял, что суть осени заключается в том, чтобы её пережить, но для того, чтобы её пережить, для начала с ней необходимо смириться. Не всем это под силу. Ч., например, не смог, хотя изо всех сил старался. Он пытался победить в себе осень, так бурно ворвавшуюся в его жизнь и так болезненно проникающую в самые недра его хрупкого, ранимого сознания, но проиграл в бою с самим собой, как проиграло и дерево, растущее за его окном. Они проиграли оба. Хотя... могло ли быть иначе?
Это была моя вторая проба пера — зарисовочка на тему «Ничего уже ведь не напишешь» (оцените всю глубину ноябрьского оптимизма в названии). Мне кажется, что эта зарисовка и небольшой отрывок из «осеннего эссе» подходят друг к другу. Вполне возможно, что они смогут построить долгие, крепкие осенние отношения, став единым, нераздельным текстом.
А тем временем ветер с остервенелой жестокостью срывает последние листья с деревьев. Я вижу нашего Ч. уже совершенно под другим ракурсом. Он, с головы до ног усыпанный жёлто-красными листьями, лежит на земле и смотрит на небо, познавая горечь всех оттенков его серого цвета. Зарываясь в листья всё глубже и глубже, Ч. ощущает своим телом холод осенней земли. Его окружают высокие тополя, скидывающие свои последние одежды, — покрывала из мёртвых листьев.
«Вместе с дождевыми каплями, падающими на лицо, листья размывают и смывают человеческую сущность. Неужели даже обычные осенние листья могут справиться с этой довольно нелёгкой задачей? Ещё немного — и на одного Уинстона Смита с простреленный головой станет больше: дуло осени, направленное в висок, выбьет всю высоконравственную дурь, будоражащую сознание и мозг, — думает Ч., ловя ртом крупные капли ноябрьского дождя. — Осень «ломает», как и Система. Вторая, правда, «ломает» намного сильнее. Все непоколебимые моральные принципы, жизненные ценности, пламенные идеи и искренняя вера во что-либо — всё то, чем так сильно дорожит человек, поминутно обесценивается, вытекая из сознания тонкой струйкой полнейшей безнадёжности. Был человек — и нет человека, осталась всего лишь жалкая, дряблая, беспомощная телесная оболочка с надломленно-изувеченным содержанием. Причём делает всё это Система настолько тонко и изящно, что порой сам человек об этом не догадывается. Он пустеет внутри, глупеет снаружи; смиряется с тем, с чем никогда бы не смирился и находит для этого тысячи причин и оправданий, становясь удобной пешкой в такой банальной и глупой игре».
Это была моя третья проба пера — зарисовка под названием «Опять эти образы в моей голове». Что тут скажешь — не повезло нашему Ч. с отведённой для него ролью. Дождёмся весны — и обязательно придумаем для него более радужный и светлый образ.
