Журналист Борис Багаряцкий о 1970-х: "Люди делились на водочников и портвейнщиков"

Борис Борисович Багаряцкий, 1942 года рождения. С 1969 года до середины 1980-х работал в разных московских изданиях. Ниже приведен фрагмент его воспоминаний об эпохе Застоя в СССР. Текст приводится по изданию: Дубнова М., Дубнов А. Танки в Праге, Джоконда в Москве. Азарт и стыд семидесятых. — М.: Время, 2007.

С 1965 по 1967 год я был в тунеядской ссылке в г. Зима Иркутской области. Это была, как мне кажется, первая — самая мягкая — форма борьбы не с инакомыслием, но с асоциальными явлениями. Было несколько смешных моделей антисоциального, антиобщественного поведения. Например, нельзя было заходить в валютные бары. Нельзя было общаться с иностранцами и покупать у иностранцев тряпки. А мне американцы были очень интересны. Я работал на ВДНХ, в павильоне профтехобразования, и рассказывал крайне редким посетителям о разных моделях, которые там крутились. А в соседнем павильоне стоял огромный студийный магнитофон. И я поймаю какого-нибудь американца, суну ему рассказик Хемингуэя: «Читай!» А потом слушал: вот как это звучит, скажем, в Айове. А потом ловлю другого, а он оказывается из Нью-Йорка. И я записываю, как это звучит в Нью-Йорке. Такое у меня было самообразование.

К тому времени я успел уже бросить иняз: мне очень не понравилось, что меня, уже достаточно хорошо знающего язык, стали учить произносить «The». А до того бросил физфак — там мне тоже не понравилось. Так что я был вполне антисоциальным выродком. И вот однажды я напоил какого-то американца пивом на ВДНХ так, что из ушей текло, и потом мы с ним прошли по двум-трем валютным барам, что в мои 20 лет, естественно, мне жутко нравилось. Бары были точно в «Метрополе» и, кажется, в «Национале». И меня посадили на 15 суток. Четверо суток я провел в 108-м отделении милиции, а потом 11 гениальнейших дней в Бутырке, где моим максимальным антисоветским жестом стало написание на стене камеры:

Гордитесь вы своей эпохою,
А мне эпоха ваша по х....

Я даже диссидентом не был. Была огромная камера, может, рассчитанная человек на 30—40, и значит, нас там было около восьмидесяти — московская шелупонь, мальчишки. Мы говорили на одном языке, все друг друга понимали. Нас выводили гулять в великолепно чистый двор Бутырки, и каждый вертухай показывал, где сидел то ли Пугачев, то ли Разин. Если хотел погулять еще — тебе могли дать в руки метлу, и можно было часа два подметать этот кристально чистый двор. Я гулял — мне в камере душно было. Судили меня почему-то как тунеядца, хотя тунеядцем я никак не мог считаться — у меня трудовая книжка лежала в павильоне ВДНХ, я ее потом, лет через 20, забрал. Начальник моего паспортного стола, человек, видимо, порядочный, говорил на суде: «Да он не тунеядец, вот у него трудовая книжка!» Но суд в лице единственного судьи, совещаясь на месте, решил, что мы не будем востребовать трудовую книжку с ВДНХ. В зале сидело человек пять кагебешников, может, восемь.

Думаю, мне бешено повезло, что меня так быстро скрутили за тунеядство: вертясь в центре, среди той же публики, через два года я запросто мог быть судим уже в качестве шпиона... Я бы наверняка стал гонять самиздат. А так — меня загнали в Сибирь. Государство меня спасло от растлевающего влияния. Я лес валил, на пилораме работал, грузчиком был. Мешки носил и на спор двухсотлитровые бочки, несмотря на худощавость, 44-й размер брюк и бараний вес — 60 кг.

Потом оказался внештатным сотрудником местной газеты. В 1967 году меня освободили по амнистии, я уехал в Улан-Удэ, женился там, потом развелся, работал в «Молодежи Бурятии». Спутался с местной интеллигенцией. Подружился с заместителем главного редактора журнала «Байкал». Они напечатали Белинкова и Стругацких, из-за которых был большой скандал. Потом я вернулся в Москву. Я жил на ул. Грановского, рядом журфак, дружки... Мы стреляли по 20 копеек — и набиралось на бутылку водки. Одновременно бегал с фарцовой командой. У нас была абсолютно антисоциальная тусовка, которая не представляла угрозы режиму: на халяву выпить, продать рубашку, заработать на полбутылки водки, на вторую добавить...

В газете «Метростроевец» работала моя знакомая по Улан-Удэ, Фая Блинова. Самобытный, очень хороший человек. Я потерял московскую прописку из-за ссылки, но она меня поддержала и взяла к себе на работу: мол, нет прописки — и не надо. Я поступил на журфак, но через год какие-то кураторы пришли к Засурскому и сказали, что «этого не надо». И милейший Ясен вынужден был меня отчислить. Я прописался в Волгограде (мой приятель работал стоматологом в деревне в Волгоградской области, и туда можно было прописать хоть Курта Воннегута, никто бы не заметил). Поступил на заочный в ГИТИС, взяв интервью у Моти Горбунова. По пьянке мне чуть было не поставили еврейскую национальность, к которой я не имею никакого отношения. Но мне говорили: «Ну вдруг ты захочешь уехать — будет неплохо». Но что-то не вышло с паспортным столом...

В Москве я сочинительствовал для всех, кто платил гонорары. Сельхозпроблематика — так сельхозпроблематика, иновещание — так иновещание (слава богу, я негра мог понять по-английски). Печатался в АПНовских журнальчиках — приятели давали подзаработать по 20—50 руб. Сестра Таня читала журнал «Химия и жизнь» и узнала, что там нужен человек. Я в районках, многотиражках, областных комсомольских газетах привык писать, про что надо. Мне было все равно, химия — так химия. Я до сих пор не понимаю, как меня взяли в штат. Это был не цинизм, а абсолютный пох...изм. Мне было интересно жить, мне было интересно зарабатывать журналистикой.

Как-то написал статью о комбайнерах, и они предложили приехать к ним в Курганскую область на уборку и подзаработать. И я работал штурвальщиком на комбайне. И вдруг выяснилось, что наш бригадир, такой ма-а-аленький дядя Саша, отец секретаря райкома комсомола, слушал Сахарова и Солженицына, правда, путая их. И пересказывал нам. Вот ему было не все равно, он был идейный противник системы. Азарт был в том, чтобы «выпить все, на что стрельнется, трахнуть все, что шевелится». Мы и говорили о бабах да о выпивке. Люди делились на водочников и портвейнщиков. Водочники любили сухие вина.

Я никогда не участвовал в МХГ, в политических, диссидентских тусовках — не потому, что не хотел, но просто со мной совершенно случайно никто из этих людей не познакомился. Жизнь меня не столкнула с этими, более продвинутыми, чем я, людьми, которые делали «Хронику...». Будучи человеком отзывчивым и обязательным, я бы обязательно в это ввязался. Но ведь никто из них о себе не кричал, и можно было ходить по тем же улицам, жить в соседнем подъезде — и не столкнуться. К тому же я, наверное, производил впечатление человека общительного и потому болтливого. Может, боялись, что трепану. Народ же не хотел садиться.

А злобы на советскую власть у меня не было. Система казалась вечной — да мы и не думали в категориях системы. Я никогда не гонялся за литературой «на ночь», мне было все равно, что читать: Солженицына или «Ночь нежна» по-английски. К тому же я никогда не копил книжки — нам с сестрой от отца досталась огромная библиотека. Я любил читать насквозь словари, совсем как Ленин. Я читаю по-польски, по-испански. Одно время я поработал продавцом в магазине «Дружба» и покупал там книги, которые нельзя было прочесть по-русски. Так я прочел раннюю декадентскую прозу Ярослава Ивашкевича (по-польски). Полного «Мастера и Маргариту» прочитал по-английски, считаю, в блистательном переводе. На супере был нарисован большой черный кот.

Солженицын, книжки про КГБ не производили шокирующего впечатления. Шоком был Пастернак, когда отец читал мне: «Я клавишей стаю кормил с руки...» Или книга Аркадия Белинкова об Олеше. Самое сильное театральное впечатление — спектакли Славы Спесивцева. Я вообще не театральный человек, мне гораздо интереснее читать о театре. Я помню, приехал куда-то в Люберцы, примерно на двадцать третье представление «Ромео и Джульетты». И ох...ел. Для меня это было мировоззренческим шоком. И мы со Славкой стали друзьями. И как только я находил человек пять- шесть — я вел их к Спесивцеву. Однажды нас было так много, что пришлось останавливать какой-то санитарный рафик, чтобы доехать. Я пересмотрел у него все.

Я знал, что с моей ссылкой меня никогда не выпустят за границу, но мне и не нужно было: в голове существовал виртуальный Запад, воссозданный отчасти по книгам, отчасти по западным фильмам, которые я иногда смотрел, хотя никогда не был киноманом. Журналы попадались иногда: «Америка», «USA Today». Все, что хотелось прочесть или посмотреть, было достижимо. Нужно было только руку протянуть. Однажды мы с какими-то балбесами решили перейти русско-финскую границу в районе Выборга. Доехали до Ленинграда, начали шарить по Невскому и пить водку. И потом настроения куда-то ехать, в какой-то Выборг, уже не было...