Вдаль чёрным бисером рассыпанная ночь…

Ссылка на оригинальное изображение

Глава 18.

Если б я только знал, что меня ждёт, стал бы слесарем.

Альберт Эйнштейн

Став счастливой обладательницей роскошной пятикомнатной квартиры в центре столицы, Вероника Марковна начала устраивать журфиксы не только по пятницам. Чуть ли не каждый божий день квартиру наполняли не только актёры театра, но и их знакомые, знакомые знакомых и просто неизвестно с чьей стороны приглашённые типы, но непременно с тугими свёртками еды и питья подмышкой. Нередко кто-то из них по настоянию Вероники Марковны оставался до утра.

Мона, уже будучи студенткой педагогического училища, которое, к слову, располагалось неподалёку ― на Ордынке, сначала бурно реагировала на беспорядочную жизнь своей матери: она хлопала дверями и закрывалась на ключ в своей комнате, стыдясь разбитной жизни уже почти совсем чужого ей человека. Но как-то раз в один из таких вечеров в самый разгар веселья она решительно вышла из своей комнаты и села за общий стол, чем вызвала восторженную реакцию гостей и отвисшую от удивления челюсть Вероники Марковны. Отметив для себя, кого из «кавалеров» на этот раз присмотрела мать себе на ночь, Мона, не напрягаясь, включилась в оживлённую беседу, поразив собравшихся красивым грудным голосом, грамотной, льющейся, словно вода, речью и абсолютным знанием предмета разговора. Ну а очарование молодости и наследственная красота завершили стратегическую цель её появления за столом: эту ночь Вероника Марковна провела в одиночестве.

Театр имени Сухово-Кобылина теперь напоминал остывающий труп высокого искусства. Зрителей с каждым днём становилось всё меньше и меньше, пока однажды в зале после третьего звонка едва смогли насчитать около десятка самых преданных. На режиссёра Карельского страшно было смотреть. Всё чаще, запершись у себя в кабинете, он пил горькую под портретом Станиславского. Государственное финансирование прекратилось, и театру, перешедшему на хозрасчёт, предстояло самому выбираться из создавшейся ситуации. Но как? Никто не знал. 

― Вы хотели свободы? Получите! ― говорили Карельскому чиновники от министерства культуры, ― а мы здесь ни при чём! 

― А кто при чём?! ― звучал в разных кабинетах минкульта один и тот же вопрос главрежа , при этом лицо его покрывалось предынфарктными красными пятнами. ― Вон, некоторые собирают почти полные залы и живут припеваючи.

― Некоторые ― отвечали ему ― героически боролись с прежним строем и, несмотря на запреты, ставили у себя Булгакова и даже рок-оперы, а не семейные драмы Лермонтова. Поэтому они неплохо себя и чувствуют.

― Так вы же сами не позволяли ставить ничего, кроме классики, ― искренне недоумевал Карельский.

― Так время было такое! ― пожимали плечами чинуши, давая понять, что разговор окончен.

Когда труппа Карельского стала потихонечку рассасываться, вытекая из храма искусств в ночные палатки, на вещевые рынки и стройки новой Москвы, главреж сделал последнее, что было в его силах ― обратился за советом к мятущемуся в поисках хлеба насущного коллективу совместно поразмыслить над тем, что делать дальше. На экстренном общем собрании труппы руководитель академички обрисовал финансовую ситуацию, в которой находился театр. 

― Что будем делать? Ваши предложения? ― вопрос главрежа прозвучал в духе времени ― демократично.

Но актёры, консервативные по своей сути специалисты, вдруг наперебой заговорили о Гамлете и Офелии.

― Нет, нет и нет! ― запротестовал Карельский, ― только не Шекспир! Хватит с нас классики. Ещё две-три такие постановки, и здание нашего театра отдадут под барахолку! Надо что-нибудь необыкновенное, новаторское и в то же время востребованное, кассовое. Понимаете?

― Может, устроить вечера капустников? ― неуверенно предложил Александр Гончар ― ведущий актёр театра, партнёр Вероники Марковны по «Маскараду». ― Или комедийные бенефисы с приглашёнными киноактёрами. Народ у нас любит посмеяться, вот и…

― А ещё можно сделать какой-нибудь совместный проект с цирком на Цветном бульваре. Говорят, он тоже на ладан дышит, ― не дожидаясь окончания фразы партнёра, вставила слово Вероника Марковна.

И на этом полёт фантазии у актёров прекратился.

― Всё это, конечно, хорошо. И в дальнейшем мы, наверное, так и сделаем, ― прикидывал вслух Карельский, ― но на данном этапе это невозможно. Приглашённым придётся платить ― а чем? Нам бы самим свести концы с концами…

― Можно мне? ― спросила с места только что окончившая театральный институт актриса массовки.

― Да, пожалуйста, ― перекладывая разложенные на столе бумаги , озабоченно бросил главреж.

― Я недавно была в академическом Закваскина, ― зазвенел довольно бойко для начинающей актрисы голосок в зрительном зале. ― Они там поставили «Лолиту» Набокова. Так у них полный зал. И на месяц вперёд все билеты распроданы.

― Да, я тоже видел эту постановку! ― загудел Гончар. ― От Набокова там ничего ― сплошной мат и, пардон, дамы, два часа голых задниц на сцене.

Про Шекспира никто больше не вспоминал: с целомудренного театрального коллектива вдруг разом сошла пелена запретов. Мозговой штурм продолжался где-то ещё порядка часа, но по горящим глазам Карельского было понятно ― план действия выбран.

Дома в записной книжке отыскался по счастливой случайности сохранившийся номер телефона одного неудачливого драматурга, который в «благословенные» времена таскал в театр свои пьесы с каким-то садомазохистским уклоном, прежде категорически отвергаемые главрежем. Встретившись с автором и перечитав его труды, Карельский решительно потребовал усилить и без того откровенные сцены животного инстинкта и нецензурную речь персонажей. За несколько дней прозябающий в безвестности графоман исполнил всё, что просили, и представил Карельскому несколько переработанных пьес (подозреваю, что маркиз де Сад, прочитав их, от зависти непременно покончил бы жизнь самоубийством самым нетрадиционным способом). Главреж, безусловно, понимая всю мерзость происходящего, увы, не видел другого выхода для быстрого зарабатывания денег, чтобы накормить и сохранить коллектив своего театра. 

― Вернутся, вернутся ещё славные времена великого искусства! ― свято верил Карельский, ― и вот тогда… 

Что будет тогда, он представлял себе очень смутно, но это будет что-то обязательно грандиозное, великое, что вознесёт его на пьедестал заоблачных высот. А пока ― нате, жрите: кесарю кесарево, Богу Богово, а скоту ― скотское. Аминь.