Вдаль чёрным бисером рассыпанная ночь…

Ссылка на оригинальное изображение

Глава 22.

Быть женщиной ― это так странно, так непонятно и сложно, что только женщина и может с этим справиться.

Серен Кьеркегор.

Мона не обладала тонкостью криминальных расследований. Она не отличалась ни мудростью мисс Марпл, ни хотя бы перегруженностью детективными сериалами и безудержной энергией впечатлительной болтушки-телефонистки мадмуазель Постик. У Моны был единственный и, несмотря на простоту, самый трудный план ― ждать.

Время текло своим чередом. В один из вечеров к подъезду, где когда-то жил Вадик Мешков, подкатил чёрный Рендж Ровер. Передняя дверь распахнулась. Мона в это самое время, на мгновение задержавшись у окна, быстро начала втискивать стройные ноги в узкие, в облипочку джинсы. В её движениях не было ни единой ноты неуверенности ― она, наконец, дождалась его… Действия во дворе при этом тоже развивались стремительно. Из передней двери внедорожника ловко выпрыгнул огромный, с бритой головой мужчина, который, осмотревшись вокруг, нырнул внутрь подъезда. Через некоторое время, оставшись в проёме парадной, он махнул рукой. Из машины вышли ещё два «шкафа» с квадратными плечами. Под пиджаками обоих в области подмышек что-то угрожающе оттопыривалось. Головорезы меланхолично прошлись по двору, распугивая последних зазевавшихся прохожих. От их взгляда не ускользнуло ни одно движение: ни вспорхнувших с крыш воробьёв, ни быстрое задёргивание тюлевых занавесок в окнах окружающих домов. Двор опустел. Не заметив ничего подозрительного, мордовороты вернулись к машине и один из них подобострастно распахнул заднюю, отливающую цветом воронова крыла дверцу. И некому было увидеть, как из глубины салона вслед за лакированными полуботинками показалась одиозная фигура их хозяина Ивана Козлова ― в элегантном чёрном костюме, прошитом серебряной нитью, в идеально гладкой и залаченной по последней моде причёске. Это был уже не тот Чуча, который держал в страхе сверстников района. Это был авторитет одной из преступных группировок столицы, о безвременной кончине которого мечтали не только блюстители порядка, но и его коллеги по разбойничьему ремеслу. Где он жил сам, не знал никто. Скорее, на одном и том же месте он вряд ли мог задерживаться подолгу, но свою мать, которая по-прежнему жила в старой квартире, Чуча посещал систематически, хотя «схему» постороннему человеку проследить было чрезвычайно сложно. 

Мона резко вышла из своего подъезда и быстрыми шагами направилась наперерез устрашающей процессии. Перед нею мгновенно, угрожающе сопя буйволиными ноздрями, материализовался один из охранников, но знак, поданный хозяином, заставил отступить его в сторону. Мона подошла вплотную и, глядя прямо в глаза Чучи, тихо произнесла:

― Здравствуй, Иван Дмитриевич. 

Лощёный, как витринный манекен, авторитет кивнул еле заметно в ответ, ожидая, что будет дальше.

― Слышал? Нас ограбили. ― Мона по-прежнему не отводила от него напряжённого взгляда.

― Я здесь ни при чём, ― процедил сквозь зубы Чуча, собираясь продолжить путь к родному подъезду.

― Я знаю, ― быстро сказала Мона. ― Вернее, я понимаю, что ты здесь ни при чём, ― зачастила она, опасаясь, что собеседник уйдёт, не выслушав просьбы. ― Понимаешь, Ваня, для меня не имеет значения ничего из того, что украдено у нас, но они стащили рисунок Вадика Мешкова, который мне очень дорог. Помоги мне его вернуть. Пожалуйста. Мне больше ничего не надо. 

Чуча постоял ещё мгновенье, потом развернулся и, не говоря ни слова, направился к родному жилищу…

Минул целый месяц. Мона уже жалела о своей просьбе. Кто ей Чуча? А она ему? Ну, жили в одном дворе, учились когда-то в одной школе. Правда, он знал, что Вадик и Мона в детстве дружили, и Козлова при этом связывала с Вадиком какая-то тайна. Но теперь, когда прошло столько времени, когда жизнь раскидала их по городам и весям, любые отношения и обязательства имели право обнулиться. 

Решив, что помощи ждать больше неоткуда, Мона смирилась с потерей…

…Почтовый ящик Лучевских, большой, сделанный в своё время на заказ и висевший особняком от других «собратьев», прежде ломился не только от газет и журналов, но и по большей части от восторженных писем поклонников. Варвара Юрьевна, прежняя хозяйка квартиры, дважды в день ― утром и вечером ― изымала корреспонденцию и занималась её сортировкой. Теперь же ящик представлял собой вместилище рекламного мусора и квиточков на оплату квартиры, поэтому открывался редко ― раз в месяц.

Возвращаясь как-то с работы, Мона, повинуясь внезапному импульсу, много раньше расчетного срока, открыла почтовый ящик и увидела в его недрах обёрнутую в пищевую прозрачную плёнку свёрнутый рулоном до боли знакомый пергамент. Сердце её ускоренно забилось, выбрасывая в кровь гормоны радости. Она взлетела на свой этаж, открыла дверь квартиры и развернула свиток. Да, это был он! Мона, как ребёнка, прижала рисунок к груди и по щекам её потекли слёзы. Она любила в это мгновенье весь мир, она готова была в эту секунду простить всем их прегрешения. И Чуча сейчас занимал самое важное место в её душе: он оказался человеком чести, умеющим держать слово, которое, кстати, он ей не давал.

Мона снова развернула рисунок и, вглядываясь в него, как будто видела первый раз в жизни, заговорила с ним: «Вадик, милый… Как ты, будучи в сущности сам ребёнком, понял меня и мир вокруг меня? Моя нагота в рисунке ― ничто иное как беззащитность перед вызовами жизни, моё бессилие что-либо исправить. Брошенный ребёнок среди толпы равнодушных взрослых. Именно так я и ощущала себя в то время. И только ты один это почувствовал». 

В этот миг Моне казалось даже, что она простила увлечённых своими профессиями родителей…В этот миг Мона не помнила, что она на белом свете по-прежнему одна одинёшенька. 

У неё не было подруг и у неё не было друзей. Она уже не владела собою, разрушая жизни всех, кто встречался на пути. Начав с матери, она продолжала уводить мужчин у всех, кто претендовал на роль подруг. Мужчины легко влюблялись в неё, в её голос, в её стройную грамотную речь, в её природное обаяние. Проведя с таким пылким влюблённым ночь, наутро Мона остывала к нему навсегда. При этом она понимала, что взамен в лице его бывшей возлюбленной она приобретала бесконечное презрение и ненависть.

У неё не было родных людей, о ком хотелось бы заботиться. 

У неё не было работы. Вернее, на службу она ходила ежедневно, но никому уже не был нужен ни родной язык, ни его истоки… 

Всё, что оставалось у Моны ― холодное сердце, трезвый расчёт и… рисунок Вадика…