Война и военный переворот,жизнь после Войны
Когда началась война, мне было восемь лет. Мы жили в Кирове. В том, что война будет, вообще мало кто сомневался, в том числе, и мы — восьмилетние дети. В те годы велась активная работа по патриотическому воспитанию подрастающего поколения: нам устраивали псевдовоздушные тревоги, мы сдавали нормы ГТО, каждый мальчишка моего возраста понимал, что нужно готовить себя к защите родины, потому что есть враг, который может на нее напасть. У меня были две сестры — они были старше меня на четыре и три года — и у них был такой же настрой. И все-таки объявление войны стало для нас неожиданностью: не думали мы, что она начнется летом, в июне, — все произошло раньше, чем мы предполагали. Но мы сказали себе: «Да, война. Но теперь надо ждать героической победы», — именно такие мысли возникали в сознании, по крайней мере, людей моего возраста в то время.
Войну я встретил уже без отца. Но близких и знакомых нашей семьи на фронте погибло очень много. Я с детства был всегда очень наблюдательным. Выйду вечером, сяду на лавочку и смотрю на людей. И вот каждый вечер мимо нашего дома проходила молодая пара. Удивительной красоты женщина и очень красивый мужчина. Я не знал, кто они были по профессии, где работали, я просто знал, что в определенное время они, такие счастливые и радостные, несущие свет, пройдут мимо. Было уже начало 1942 года, я как обычно сидел перед домом и снова увидел эту женщину, но не узнал ее: убитая бедой, убитая горем, она постарела за считанные часы. И мы опять встретились глазами. А потом я узнал, что она получила извещение о гибели своего мужа. Тогда я задумался: что это за горе, что это за беда так повлияли на нее — через всю жизнь эти воспоминания я пронес.
Помню, что в День победы в Кирове шел сильный дождь. Уже объявили, что мы победили, а на улице — ливень, прохладно. Когда к обеду небо очистилось, весь город высыпал на улицы. Это было стихийное шествие, люди просто шли — такая неорганизованная демонстрация. У всех было чувство великой радости — его просто не передать. Этот день мне запомнился на всю жизнь: дождь, потом солнце, праздник, весь город гуляет, радуется
Летом 1941-го мне было 15 лет. Наша семья жила в Башмаковском районе Пензенской области, в селе Кандиевка — именно там состоялось первое крестьянское восстание в 1861 году. Мой отец был призван на фронт в 1941 году, попал в знаменитую 354 дивизию — она освобождала деревню Крюково, под Москвой вместе с Панфиловской дивизией.
Я остался в семье за старшего, у меня еще две сестры младшие были — Антонина и Лида, да и матери нужно было помогать. Коротали те дни по-всякому: помню был в трех километрах от нашего дома совхоз имени Тимирязева, и мы, мальчишки, ходили туда работать, продавали солому, заготавливали сено; что заставляли нас делать, то и делали. Непослушные мы были в то время. С одноклассниками мы часто говорили о войне: слышали, что война — это нехорошее дело, но что это такое, поняли только через несколько лет.
В военное время трудно было — и холод, и голод, но деревня есть деревня все-таки. У нас и молоко было, и сало, и картошка. Конечно, мы все это для фронта готовили, но остатки у нас оставались. Тяжело было, конечно, тяжело. Но мы ведь советские люди — все перенесли.
На фронт ушли те, кто успел. Это же моментально все случилось: вот Брест бомбят, буквально пять дней, и они уже здесь были. Мой крестный отец, мамин родной брат, Павлуша сел на велосипед и помчался в Борисов, там его часть была. Так и погиб на фронте.
Помню, как они [немцы] понаехали. Мотоциклы! А я раньше этих мотоциклов и не видела никогда. У нас была тихая улица, а тут на мотоциклах — да такой шум, гам.
Сидим мы в хате, и вдруг мама говорит: «Гляньте, немец бегает». Они первое время брали у людей, что хотели. Нас семеро детей, а он бегает по нашему огороду — курей ловит, хватает за шею, раскручивает-раскручивает, и она уже задыхается, и уносит. Так мама как выскочила: «Сыночек ты мой, у меня ж семеро детей, что ж ты моих кур ловишь?» В общем, она ему не дала этих кур.
Прошло некоторое время — евреев еще не репрессировали, пришли маму хватать. Как теперь помню: она около печи пекла блины, а ее схватили и погнали прямо с младшим братиком на руках. И их загнали за колючую проволоку под открытым небом. Придумали, что у нас дома — приемник, и мы слушаем Москву. Если бы не сосед, поволжский немец, то ее бы по этой статье постреляли. Они рядом с нами жили, и мама моя шила его деткам и жене. И вот они стали ходить, просить, доказывать, что мы ни в чем не виноваты. Еле-еле переубедили.
Потом нашу Галю схватили. Сказали, что отошлют ее в концлагерь. Мама совершенно случайно узнала, что Галя сидит не в полиции — если бы в полиции, то ей бы уже хана, — а в полевой жандармерии. Там начальник очень золото любил. Вот маме и сказали, если вы имеете хоть копейку золотую, идите рано утром, называйте фамилию и просите. Раздобыли где-то монетку. Мама прибежала, встала на колени, целует его сапоги и просит, называет фамилию, плачет. А когда денежку показала — он ее хвать и в карман. И говорит: «Вэк, вэк, вэк». День, другой, на третий день рано утром прибегает Галя домой.
Немцев понаехало много — через дом немцы стояли. У нас был большой зал, отдельный, и они забрали этот зал и поставили там одного немца жить, с денщиком, прямо в нашем доме. Казарм не было, а жить же им где-то надо было. У этого немца было трое детей. Он глядел на нас и маме рассказывал про своих. Сидел, бывало, на крыльце и горевал, вспоминал свою семью, говорил, что не хотел этой войны, что это все их руководство. Они нас не притесняли. Денщик его все время в комнате сидел. А когда он выходил на улицу — у нас туалет аж в другом конце огорода был — мой брат Сашка, как обезьяна, перелезал к нему в комнату и хватал какие-то маленькие шоколадки, какие-то конфетки. Мама как узнала: «Сынок, милый, нас же расстреляют, что ж ты трогаешь?» Но он все равно не перестал лазить туда. И вот однажды денщик пошел в туалет и вдруг кричит ему оттуда. Саша уже подумал, что он все понял, но оказалось, что его мундир зацепился за гвоздь, и он не мог никак отцепиться. Вот и позвал Сашу, чтобы тот ему помог.