рубрика /Памяти Русской и Советской Культуры и Искусства/
Памяти Валентина Петровича Катаева
28 января 1897 г., Одесса, Херсонская губерния, Российская империя
Умер 12 апреля 1986 г. (89 лет), Москва, СССР
«За детство счастливое наше…»
Помните? Этому человеку мы, действительно, должны сказать СПАСИБО – и на наше детство, и на нашу юность влияние его было огромно… Огромно и – благотворно!
«Значит, нужные книги ты в детстве читал», – пел позже Высоцкий…
Мы читали его книги, и они воспитывали в нас Добро, Благородство и Справедливость!
Наше детство просто невозможно представить себе без его книг – начиная с самого раннего, со сказок...
«Цветик-семицветик», «Дудочка и кувшинчик»…
В его сказках были даже не намеки: была прекрасная, мудрая и заботливо - направляющая рука – ТУДА, К ДОБРУ!
А потом была увлекательнейшая - такая одесская! – эпопея «Волны Черного моря». И мы заочно влюблялись в легендарную Одессу именно по его книгам.
Но вот детство заканчивалось,наступала пора юности а он все равно сопровождал нас по жизни – ведь наступило время «Юности»!
Он был основателем и первым главным редактором этого необыкновенного и незабываемого журнала. Уверена, что многие и многие поколения до сих пор бесконечно благодарны ему за это.
Что это был за журнал!...Сколько прекрасных писателей начинали свой творческий путь именно с его страниц ...
Он воспитывал в нас КУЛЬТУРУ – во всех ее проявлениях.
А потом уже и зрелость восхитилась в очередной раз его творчеством – «Волшебный рог Оберона», «Алмазный мой венец» - какая Литература!
Какая поистине философская глубина размышления!..
Оглядываясь назад, я понимаю – ОН ВОСПИТЫВАЛ НАС ВСЮ ЖИЗНЬ...
И сейчас, осознав это – мы шлём ему вслед свою СВЕТЛУЮ И БЛАГОДАРНУЮ ПАМЯТЬ!
Ирина Шумилова
"Я уже и тогда подозревал, что самое драгоценное качество художника – это полная, абсолютная, бесстрашная независимость своих суждений".
«ТРАВА ЗАБВЕНИЯ».
«– Я здесь пытался применить ваш принцип симфонической прозы, – сказал я, окончив чтение. Он взглянул на меня и сказал с горечью, как бы отвечая на свои мысли:
– Ну что ж. Этого следовало ожидать. Я уже здесь не вижу себя. Вы уходите от меня к Леониду Андрееву. Но скажите: неужели вы бы смогли – как ваш герой – убить человека для того, чтобы завладеть его бумажником?
– Я – нет. Но мой персонаж…
– Неправда! – резко сказал Бунин, почти крикнул:
– Не сваливайте на свой персонаж! Каждый персонаж – это и есть сам писатель.
– Позвольте! Но Раскольников…
– Ага! Я так и знал, что вы сейчас назовете это имя! Голодный молодой человек с топором под пиджачком. И кто знает, что переживал Достоевский, сочиняя его, этого самого своего Раскольникова. Одна фамилия чего стоит!
Я думаю, – тихо сказал Бунин, – в эти минуты Достоевский сам был Раскольниковым…».
«ТРАВА ЗАБВЕНЬЯ».
«– Почему вас удивляет, что я написал такие «не русские» рассказы? Я не давал клятвы всю жизнь описывать только Россию, изображать лишь наш, русский быт. У каждого подлинного художника, независимо от национальности, должна быть свободная мировая, общечеловеческая душа; для него нет запретной темы; все сущее на земле есть предмет искусства. Общая душа, общая душа. «Счастлив я, – вдруг проговорил он, понизив голос до таинственного бормотания, – счастлив я, что моя душа, Вергилий, не моя и не твоя». Понимаете: не моя и не твоя. А общая. В этом смысле я, если хотите, интернационален. Может быть, даже сверхнационален. Главное же, что я здесь, в «Господине из Сан-Франциско», развил, это в высшей степени свойственный всякой мировой душе симфонизм, то есть не столько логическое, сколько музыкальное построение художественной прозы с переменами ритма, вариациями, переходами от одного музыкального ключа в другой – словом, в том контрапункте, который сделал некоторую попытку применить, например, Лев Толстой в «Войне и мире»: смерть Болконского и пр.
И меня охватила такая щемящая – я даже не боюсь сказать – безумная грусть, описать которую не могу, потому что у этой грусти не было никаких причин и никакого внешнего выражения, как у абсолютного безмолвия».
"СВЯТОЙ КОЛОДЕЦ".
«Время – странная субстанция, которая даже в философских словарях не имеет самостоятельной рубрики, а ходит в одной упряжке с пространством, – это самое время казалось почти неподвижным, потому что мы и солнце двигались в одном направлении с востока на запад с вполне соизмеримой скоростью, – но солнце несколько быстрее нас». "СВЯТОЙ КОЛОДЕЦ".
«– До завтра, – сказал он.
– Завтра – это только другое имя сегодня, – произнес я, повторяя чью-то чужую мысль. Он или не оценил, или просто не понял моей излишне тонкой шутки, потому что ничего не ответил и как-то совсем незаметно исчез. Так наступила пора великих превращений, как некогда сказал умирающий Гёте».
«СВЯТОЙ КОЛОДЕЦ».
«Но ведь неизвестно, что такое время. Может быть, его вообще нет. Во всяком случае, каждому известно, что «не существует истинно прекрасного без некоторой доли странности». Это выдумал не я. Это открыл Френсис Бэкон, основатель английского материализма».
"СВЯТОЙ КОЛОДЕЦ".
«Здесь же я сделал открытие, что человек обладает волшебной способностью на один миг превратиться в предмет, на который он смотрит. А что, если вся человеческая жизнь есть не что иное, как цепь превращений?».
"СВЯТОЙ КОЛОДЕЦ".
«Когда-то мы с женой дали слово любить друг друга до гроба и даже за гробом. Это оказалось гораздо проще, чем мы тогда предполагали. Только любовь приняла другую форму».
"СВЯТОЙ КОЛОДЕЦ".
«Пиши безОбразные стихи – ударение на «о», – если сможешь, если сумеешь», – говорил Изгнанник, стоя на тесном балконе пятого этажа и разглядывая все еще мирные крыши Замоскворечья, на которые уже незаметно наползала тень войны, ночных бомбежек, вой сирен воздушной тревоги, автогенный блеск зажигалок, скрещенные прожектора с кусочком плавящегося сахара над голубым пламенем жженки.
«Пиши безОбразные стихи – если сможешь, если сумеешь. Слепой узнает милое лицо, едва прикоснувшись к нему зрячими перстами, и слезы радости, настоящей радости узнавания, брызнут из глаз его после долгой разлуки. Стихотворение живо внутренним образом, тем звучащим слепком формы, который предваряет написанное стихотворение. Ни одного слова еще нет, а стихотворение уже звучит. Это звучит внутренний образ…».
«КУБИК».
«Слово «звук» не вполне точно выражает то, что мне нужно, чтобы «остальное далось само собой», как сказал Учитель. Я думаю, одно дело – звук, а другое дело – интонация, музыкальная фраза, мелодия. Учитель, видимо, не отделял одно от другого. Да и надо ли отделять? Ведь и без одного и без другого ничего не сделается само собой. Но лично я очень строго разделяю эти понятия: интонация и звук. Ну, интонация, мелодия – это ясно: то самое, внутреннее, а потом и внешнее, заставляющее сжиматься горло и дрожать на губах – «м… м… м… м…» – запевка всей вещи, ее музыкальный ключ, ее тайная горечь: никто в эту ночь не спал в доме Болконских. Звук же совсем другое дело. Весьма возможно, что звук – самое неисследованное в мире. В звуке содержится гораздо больше того, что мы улавливаем своим несовершенным слуховым аппаратом. Это всегда какая-то тайная информация, поток сигналов, как бы моделирующих звучащую вещь в мировом пространстве. Волшебный «эффект присутствия». Не может быть звука вне материи, породившей его, так же как не может быть сознания вне бытия. Звук – это сознание колеблющейся материи».
«КУБИК».
«Много раз я бывал в непосредственной близости от Альп, иногда даже в самих Альпах, но всегда они играли со мной в прятки. Мне никогда, например, не удавалось увидеть Монблан. Его можно было увидеть только на лакированной открытке на фоне литографически синего, неестественного неба. А в натуре его белый треугольник почему-то всегда покрывали облака, тучи, туманы, многослойно плывущие над горной цепью, вздымающиеся волнами, как сумрачный плащ Воланда (плод воображения синеглазого, заряженного двумя магическими Г), возникшего в районе Садовой-Триумфальной между казино, цирком, варьете и Патриаршими прудами, где в лютые морозы, когда птицы падали на лету, мы встречались с синеглазкой возле катка у десятого дерева с краю и наши губы были припаяны друг к другу морозом. Тогда еще там проходила трамвайная линия, и вагон, ведомый комсомолкой в красном платке на голове – вагоновожатой, – отрезал голову атеисту Берлиозу, поскользнувшемуся на рельсах, политых постным маслом из бутылки, разбитой раззявой Аннушкой по воле синеглазого, который тогда уже читал мне страницы из будущего романа. Действие романа «Мастер и Маргарита» происходило в том районе Москвы, где жил синеглазый, и близость цирка, казино и ревю помогли ему смоделировать дьявольскую атмосферу его великого произведения. «Прямо-таки гофманиада!…».
"АЛМАЗНЫЙ МОЙ ВЕНЕЦ".
«Поэзия – дочь воображения. А может быть, наоборот: воображение – дочь поэзии. Для меня, хотя и не признанного, но все же поэта, поэзией прежде всего было ее словесное выражение, то есть стихи. О, как много чужих стихов накопилось в моей памяти за всю мою долгую жизнь! Как я их любил! Это было похоже на то, что, как бы не имея собственных детей, я лелеял чужих».
"АЛМАЗНЫЙ МОЙ ВЕНЕЦ".
!
