"Придуманная история".
ПРИДУМАННАЯ ИСТОРИЯ
Так получилось, что однажды, в часы досужего вечернего трепа, когда совершенно все равно, о чем говорить, и разговор ровным счетом ни к чему не обязывает, я взял и придумал эту историю. Не знаю, сколько всего насочинял в ней я сам, а сколько там в результате осталось «истинной правдой» - все это произошло не со мной и давно — но был среди других один эпизод, который и до того постоянно приходил мне на память. Взял я его уж и не помню откуда, скорее всего, из воспоминаний самой Ахматовой, и звучит он примерно так.
Казалось бы, какое нам вообще до других дело, но главное в этих не моих воспоминаниях, что особенно запомнилось и не отпускало, что, требуя разрешения, жило уже само по себе, - это как желтым пыльным и душным городским вечером, за тридевять земель отсюда - во Франции, в ни разу не виданном мной Париже, кажется на Монмартре, сидели на скамейке возле неизвестно откуда взявшегося здесь садика Ахматова и Модильяни. Вокруг теснились дома, те, что «осваивая тему города» рисовал у нас Добужинский, а Достоевский называл доходными. Модильяни никому вовсе не был известен и смотрел куда-то в небо, за них, а рядом с ним сидела Ахматова, тоже молчала, чуть-чуть придерживая себя за скамейку руками, а внизу совсем не доставая земли.
Этого уже было достаточно, чтоб заинтриговать, но мне и са-мому было интересно всмотреться подробней и пристальней, в частности, в Ахматову. Между ними явно что-то происходило, а точно я и сам не мог определить - что.
На Монмартре у Модильяни была мастерская — в глубине садика, и то ли на крыше, а может, - в глухом подвале двухэтажного дома, в которой он изображал на холсте своих всегдашних вымышленных натурщиц - грустных, косых и эротичных. Чаще всего к полудню, проснувшись и нехотя перекусив, он выходил в комнату, которая была у него чуть больше, светлее и считалась за то мастерской, долго ходил по ней, смотрел в сад за окно и становился в конце концов за мольберт. Худосочный Кокто вспоминал в своих записках о некоем якобы сверхартистичном кафе, где «блистали поэты, художники», и где Модильяни запросто, за рюмку коньяка, рисовал ваш портрет. Так вот, скорее всего, ничего такого не и было, просто собиралась кучка пижонов, иные, как Кокто, еще и с энтузиазмом, сквозь который иного и нельзя было разглядеть. Модильяни же попросту уставал, ему надоедал очередной холст, а то хуже — все становилось постылым, он оставлял его, задвигал мольберт в угол — и уходил. Уходил как раз в это самое кафе, где, к своему удивлению, опять рисовал, не зная, издевается или любит он того же Кокто.
А если что и было, так это как раз усталые июльские вечера, скамейка напротив глухой кирпичной стены, в проеме домов с которой виднелось далекое зеленоватое с первой звездой небо, рядом же с ним - Горенко-Ахматова, которая тоже сидела, смотрела на ту же звезду и молчала.
Ахматова вспоминала, что при жизни он совсем не был при-знан, на его долю не выпало даже скандала, картины, которые разошлись потом в миллионы, не стоили тогда и гроша, но он просто каждый день рисовал - и все. Он нарисовал и ее, и она - как не умела позировать - тоже вышла косая и грустная. Да и после неизъяснимо зачем, весь день обычно мотаясь по городу, к вечеру она опять появлялась здесь, у маленького сада перед большой кирпичной стеной, над которой в этот странный час уже всходила и еще дрожала звезда.
И с каждой минутой ее лучи все ярче разгорались в вечернем небе, но они расходились, и в ту небольшую минуту, когда она, прощаясь, убирала от него руку, и дальше, в узкой черной юбке соблюдая походку бесконечно шла через сад, ей почему-то казалось, что она знает, зачем все эти дома и весь окружающий пейзаж насыщены той сдержанной косой грустью с нездешним зеленоватым полусветом, что некоторым уже отдельным от него смыслом лучится и блуждает не только в его многочисленных никому неизвестных картинах, так и брошенных кучами возле стен оставленной неухоженной мастерской.
Компания была вся своя, все было запросто, и, естественно, опережая повествование, последовал вполне законный вопрос:
- И что, это все? А как же они спали? Должны же у порядоч-ной, уважающей себя женщины быть любовники. Ну, там, два или три, кто во сколько себя оценивает, а самое, пожалуй, то, чтобы семь.
Я слегка призадумался, - свести их вот так сразу вместе у меня как-то не получалось. Должны, конечно. Кто-то из эмигрантов-акмеистов даже воспоминания выпустил, говорят - такие, что его самого вместо Мандельштама в Крыму нужно было за них вовремя затравить быком. Но дело не в этом, он был зол или привычно обижен, считал это, возможно, юмором, и совершенно напрасно Осип Эмильевич имел с ним когда-то в Петербурге одну общую визитную карточку.
Так вот, - они опять расходились, и я, как ни старался, совсем ничего не мог с этим поделать. Я пробовал и так, и сяк, но в результате моих попыток они вообще не встречались неделю. Наконец, забросив все причуды изобретательности и к величайшему огорчению Жана Кокто я заставил Модильяни попросту начисто проигнорировать все разнообразие его кафе, и выволок в совершенно иную, противоположную часть города. Город он, в сущности, и вообще-то не знал, и там он в своем далеко не парадном виде, совершенно не представляя, чем себя занять, бессмысленно болтался по улицам, переулкам, пялился на витрины, съел от растерянности какую-то приторно-сладкую гадость, пока я не столкнул его лицом к лицу с Горенко, да так, чтобы и ей самой в то же самое мгновение неотвратимо прояснило, - забрался он в эту чертову даль исключительно ради нее. С остатка собственной воли, порывшись в карманах, он еще успел купить с расхожего бульвара какие-то тамошние желто-вато-белесые полуцветы, как-то подарить, на что та странно скривилась и едва ль не выбросила, - но я уже заталкивал их обеих в таксомотор и мчал на последней скорости через весь город в затерянный среди домов маленький сад, над которым к тому времени уже взошла и еще держалась звезда.
Удовлетворенные моей артистической властью слушатели молчали, допивали кофе, вытаскивали напоследок из пачек прощальные сигареты, да и вообще пора было спать. Но тут кто-то - уже не помню точно кто – таки пролюбопытствовал:
-Ну а все ж, что у них там было дальше? Что, на этом так все и закончилось?
Я помолчал, безнадегой уповая, что вопрос снимут или вдруг каким-нибудь образом позабудут, но потом все же ответил:
- Да нет, что там такого могло еще быль дальше. Разругались скорее всего под утро, на чем свет стоит, этим вот все и закон-чилось. Что тут другое еще можно было сказать. Потом, кто ж его знает, что человек сначала придумывает: компанию, а потом историю, как картины. Или же в точности происходит все ровным счетом и как раз, - наоборот.