[Проза] Повесть о том, как я роман писал… Глава 15
Глава 1
Глава 2
Глава 3
Глава 4
Глава 5
Глава 5. Часть 2
Глава 5. Часть 3
Глава 5. Часть 4
Глава 5. Часть 5
Глава 6
Глава 6. Часть 2
Глава 7
Глава 8
Глава 9
Глава 9.Часть 2
Глава 10
Глава 10. Часть 2
Глава 11
Глава 12
Глава 13
Глава 14
Глава Пятнадцатая. Материк
Автор: @abcalan
Редактор: @mirta
Тяжёлые размышления и окружение наталкивают автора на мысль, что писать-то роман не для кого. Народ не волнует собственная жизнь, а уж роман об их жизни вряд ли кого-нибудь заинтересует.
Никто не хотел умирать, но почему только здесь и у этого народа развилось гопническое, уголовное сознание?
Подаваться обратно на материк? Но там воздух пропитан таким сознанием. Здесь дышится легче. Народ на острове соткан из разных людей, прибывших со всех уголков материка. Общее, «материковое», сознание проявляется редко. Хотя куда от него денешься.
Остров – тоже вместилище бывшей каторги империи, хотя вряд ли здесь остались предки каторжников.
Вообще, за всю свою историю страна обустроила две большие каторги – Нерчинскую и островную, хотя сама являлась и является громадной каторгой. Живущие в аду адом и счастливы, ибо ничего другого не знают.
Но почему меня привлекают только специфические, каторжные, места? Почему именно там больше свободы?
На материке я особенно любил ходить пешком между Акатуй-Зерентуем и Старой Сосновкой, которые разделяли три пологие сопки, заросшие березняками и лиственницей. Более всех деревень мне нравилась Благодатка, которая находилась в низине между двумя сопками. Избушка, где короткое время жили Трубецкая и Волконская, не удивляла. В такой же избушке жили и мы с Ильичом. Собственно, их и жильём-то назвать трудно. В подобных строениях и сейчас живут и, наверное, после нас будут жить многие обитатели вечной каторги.
Но почему я всегда был уверен, что если основное население страны – советские гопники в разных вариациях, то здесь – только каторжники или даже крепостные?
Объясни, «Любава»…
Почему я в тот день отправился в командировку пешком? Мотоцикл был сломан? Ведь пешком же придётся возвращаться обратно. Это пятнадцать километров, через несколько сопок. На дверях клуба Сосновки уже месяц висел тяжёлый замок. Возле огромной лужи что-то кричал пьяный тракторист Орлов, на него с любопытством и даже азартом смотрели деревенские жители.
Старая Сосновка, которая примыкала к Сосновке, удивляла старинными казачьими избами, некоторые из них вот-вот готовы были упасть и рассыпаться, но какая-то неведомая сила всё ещё держала старинную конструкцию из литых и тёмных от времени лиственниц.
По обе стороны тракта росли берёзы вперемешку с осиной, лиственница стояла густой стеной. Солнце было ещё высоко, хотя уже заметно близилось к зубцам дальнего леса на горизонте.
Здесь столетиями шла борьба за человека. Так показывается история. В холодных камерах казематов, тюрем и каторжных норах томились декабристы, жившие до прихода в кандалах сюда за счёт труда крепостных. Наверное, и здесь они продолжали жить за их счёт, а охрана декабристов пыталась нажиться на своих арестантах. Вслед за ними сибирский снег разрезали полозья саней и колеса экипажей, в которых ехали их жёны.
Затем последовали – петрашевцы, народовольцы, большевики. Немногие, но всё-таки сотни и тысячи обитателей каторги.
Каторга пополнялась из ресурсов русского народа и не могла исчерпать эти ресурсы. И что же? Народ стал другим? Нравы перешли в нравственность, сознание подружилось с мыслью? Десятки шизофренриков и умственно-больных, именуемые литераторами, философами, историками кричали и вопили на весь мир о каких-то великих миссиях, совести, богоизбранности и путях этого народа. Но каждый раз их слова оборачивались фарсом и карикатурой.
Только потомки каторжников, жившие там, где на рудниках копошились их предки, стали совершенно отличными от тех, которые составляли так называемый ресурс этой вечной каторги.
Дальше начинался дикий лес. Рудник Благодатка и вечернее небо над старыми и чернеющими отвалами. На крыльце покосившейся избушки спал пьяный мужичок, а два бойких мальчугана и замотанная почему-то в платок женщина никак не могли разбудить его.
- Здравствуйте! – чуть нараспев поздоровалась со мной эти худая женщина, и мне даже показалось, что она собирается кланяться.
- Не встаёт? – бодро спросил я и тут же пожалел.
- Ничего у него не встаёт! Давно уже не встаёт! – звонко крикнула женщина, а мальчишки с любопытством уставились на меня.
- Ну и пусть спит, - вроде бы посоветовал я, проходя дальше по улице.
- Пусть спит, ханыга! – сожалеюще крикнул один из мальчиков, видимо, раздосадованный тем, что прохожий парень с интересной сумкой за плечом ничего им не дал.
Может быть, советская власть – это единственный и лучший вариант развития этого народа? Любое нарушение этой устоявшейся жизни откатит общество в пещеры дремучести и насилия.
Такие мысли вели меня все пятнадцать километров до Акатуй-Зерентуя. И уже никчёмными и никому ненужными казались вся история Нерчинской каторги, и стрельба в тайге, и тяжелейшая операция, и даже то, что я остался жив. И смерть Мордатого, который по неизвестным причинам застрелился, вызывала жалость. И жалость эта была тоже ненужной и какой-то отвлечённой.
И сотни писем и жалоб, которые мне несли со всей округи, тоже казались ненужным и жалким мусором. Люди жаловались друг на друга, возводили напраслины, каждый жаждал крови другого. Перечитывая эти жалобы, я думал, что 1937 год был естественным в истории этого народа. А народ почему-то полагал, что этот корреспондент, который, по их мнению, писал правду, должен жить их историей, родословными, проблемами и решать за них. Желая помочь, я всегда оказывался жертвой и виновным.
Уже на острове я перечитывал готовые главы романа, и смутное чувство напрасной работы начинало беспокоить меня.
- Интересно, сколько леса уходит на один роман? – однажды спросил я, ещё на материке, у Мельниченко, который при свете настольной лампы раздумывал над очередной статьёй.
- А на все эти газеты? – встрепенулся вопросом на вопрос Ильич. – Главу дописал? Тоже несколько кубов древесины уйдёт.
- Дописал.
«Орлов сидел на замшелом валуне и жадно затягивался сигаретой. Волчьей шкурой в рыжих подпалинах простиралась впереди степь. Небо снова затянуло косматыми тучами, гонимыми холодными ветрами. Изредка показывалось остывающее солнце.
Терпкий аммиачный запах вываленной в траншею массы, сдобренный влажным осенним воздухом, шибал в нос. Голова нескончаемо и тупо гудела, и казалось, вот-вот лопнет череп. Хотелось пить.
Гусеничный трактор напарника стоял в заваленной силосом траншее, хозяин его уехал за водкой на колёсном тракторе Кольки и что-то долго не возвращался.
Орлов сграбастал голову цепкими пальцами, потёр виски, размял затылок. Оглядел степь, пологие дали сопок, покрытые щетиной редкого леса, заметил на лугу синюю машину бригадира, который неподалёку рыбачил на ямах Серебрянки. Там хорошо брали сомята. Потом Колька пристально вгляделся в узкую ленту дороги, уходящую в ложбину между сопками, и, ничего на ней не обнаружив, поплёлся к водопою.
Говорливый родничок спешил по камушкам у подножия Журавлиной сопки в степь. Светлая струйка его терялась в жухлой осенней траве, и в неглубокой выемке собиралось чистое озерко. Вода леденела и мерцала.
Медленно Орлов опустился на колени, охнул, наклонился и увидел лицо, опухшее от постоянных попоек, заросшее рыжей щетиной. На мгновенье ему показалось, что это не он. Не он – этот худой, опустившийся мужик, пьющий из родника! Там, в зеркале чистой воды, должно быть другое лицо, другое выражение должно быть в глазах того человека.
Он выпрямился и увидел свой трактор, торопливо бегущий по лугу со стороны деревни. На помощь спешил друг!
А к вечеру у гусеничного трактора полетел левый фрикцион, и урчащая железная махина закружила на одном месте, взрывая тяжёлыми разлапистыми гусеницами дёрн…»
Может быть, такой текст будет кому-нибудь интересен через много лет? Впрочем, о чём этот текст? Но какие мысли и страдания должны быть? Если никто не чувствует собственных страданий, то зачем бороться за какое-то счастье? Ведь за это самое счастье идут на дыбы и эшафоты именно те, кто не страдают? Может быть, их душевные страдания сильнее физических?
Орлову, например, никакая другая жизнь не нужна, да и не сможет жить другой жизнью. Но всякая религия утверждает, что человек должен обязательно страдать для того, чтобы потом не страдать. Но страдает ли он сейчас?
Сколько дури намешано в нашей жизни! Одни считают, что литература у нас в крови, другие утверждают, что вместо пророков у русских – писатели. Но я знаю одно: никаких книг наши люди не читают, а главное их требование – халява и безответственность.
Разве нужен Пушкин Кольке Орлову? Главное для него и всех, кто его окружает, – их личное неучастие ни в чём. Неужели об этом можно написать роман? А кто будет его читать, если вокруг одно «неучастие»?
Воспользуйтесь платформой Pokupo.ru для монетизации творчества. Без абонентской платы и скрытых платежей, взимается только комиссия с оборота. При обороте до 30 тысяч рублей можете работать вообще без комиссии.
С Pokupo начинать бизнес легко!
По всем вопросам - к @ivelon. Или в телеграм-чат сообщества Pokupo.
дизайнер @konti ( @digital-designe )